наказать – лишит разума»… Да не молчите вы! Я ведь искренне, от сердца. Душа за Россию болит!
– П-понятно, – сухо заметил Фандорин.
Даже совместная трапеза не поспособствовала сближению, тем более что ели каждый свое. Мыльникову филер доставил графинчик рябиновой, розовое сало, соленые огурчики. Инженера японский слуга потчевал рисовыми колобками с кусочками сырой селедки и маринованной редькой. С обеих сторон последовали вежливые предложения угоститься, столь же вежливо отклоненные. По окончании трапезы Эраст Петрович закурил голландскую сигару, Евстратий Павлович посасывал эвкалиптовую лепешечку от нервов.
В конце концов, в установленный природой срок наступило утро.
На площади погасли фонари, над влажной мостовой заклубился пар, пронизываемый косыми лучами солнца, под окном погребального бюро по тротуару запрыгали воробьи.
– Вон он! – вполголоса сказал Фандорин, последние полчаса ни на миг не отрывавшийся от бинокля.
– Кто?
– Наш. З-звоню жандармам.
Мыльников проследил за направлением инженеровых окуляров, приник к своим.
Через широкую, почти безлюдную площадь семенил человечек в натянутом на уши картузе.
– Точно он! – хищно прошептал надворный советник и выкинул фортель, не предусмотренный планом: высунулся в форточку, оглушительно дунул в свисток.
Эраст Петрович застыл с телефонной трубкой в руке.
– Вы что, рехнулись?!
Триумфально оскалившись, Евстратий Павлович бросил через плечо:
– А вы как думали? Что Мыльников железнодорожным всю славу отдаст? Хрену вам тертого! Мой япошка, мой!
С разных концов площади к кургузому человечку неслись филеры, числом четверо. Заливисто свистели, грозно орали:
– Стой!
Шпион послушался, остановился. Повертел головой во все стороны. Убедился, что бежать некуда, но все-таки побежал – вдогонку за ранним, пустым трамваем, что с лязгом катил в сторону Зацепы.
Филер, бежавший наперерез, решил, что разгадал намерение врага, – бросился навстречу вагону и лихо впрыгнул на переднюю площадку.
Тут как раз и японец догнал трамвай, однако внутрь не полез, а с разбегу подпрыгнул, зацепился руками за перекладину висячей лесенки и в два счета оказался на крыше.
Агент, оказавшийся в вагоне, заметался среди скамеек – не уразумел, куда подевался беглец. Трое остальных кричали, махали руками, но он их жестикуляции не понимал, а дистанция между ними и трамваем постепенно увеличивалась.
От вокзала на диковинное представление пялились зрители: отъезжающие, провожающие, извозчики.
Тогда Евстратий Павлович высунулся в форточку чуть не до пояса и оглушительным, йерихонским голосом возопил:
– Трамвай тормози, дура!
То ли филер услышал начальственный вопль, то ли смикитил сам, но кинулся к вагоновожатому, и тут же завизжали
