но по крайней мере поймет. Утрата семьи нанесла вам ужасную рану, которая никогда не заживет. Сейчас Грейс этого не осознать, но рано или поздно, уверена, это произойдет».
Синтия сняла номер в «Хилтон-Гарден», около торгового центра. Сначала она для экономии нацелилась на дешевый отель «Джаст Тайм», но я воспротивился. Во-первых, это дыра, а во-вторых, несколько лет назад этот отель считался центром проституции.
Неделя ее отсутствия показалась целым годом. Удивительнее всего было то, как соскучилась по матери Грейс.
– Она нас больше не любит, – заявила она вечером, стоя над разогретой в микроволновке лазаньей.
– Ничего подобного.
– Меня-то она точно разлюбила.
– Твоя мама устроила себе перерыв именно потому, что очень любит тебя. Знает, что зашла слишком далеко, что перегнула палку и ей нужно время для наведения порядка у себя в голове.
– Скажи ей, чтобы не тянула.
После возвращения Синтии у нас на месяц воцарилось подобие мира. Позднее мирный договор начал давать трещину. Сначала трещина была малозаметной, потом стала углубляться. В конце концов военные действия возобновились с прежней силой. В каждом таком сражении страдали чувства обеих, и проходило несколько дней, прежде чем возвращалась нормальная жизнь – или хотя бы ее подобие. Я раз за разом предпринимал попытки посредничества, но безрезультатно: их было не остановить. Синтия сообщала Грейс все мало-мальски важное при помощи записок, подписанных «Л. Мама», – так же поступала некогда ее мать, когда, гневаясь на дочь, не могла заставить себя написать полностью слово «люблю».
А вскоре подпись удлинялась до «Люблю, мама», и это знаменовало потепление в отношениях. Грейс искала предлога, чтобы спросить у матери совета. «Пойдет эта блузка к брюкам?» «Поможешь с этим домашним заданием?» Так зарождалась возможность диалога. Все становилось чудо как хорошо. А потом снова – ужас как плохо. Вот и на днях дела были совсем плохи, просто из рук вон.
Грейс приспичило отправиться с двумя подружками в Нью-Хейвен, на огромную распродажу подержанных тряпок, устраиваемую там по средам. Это было возможно сделать только вечером, ведь днем они учились. Как и в той истории с концертом в Нью-Йорке, возникла угроза позднего возвращения домой на поезде. Я вызвался отвезти их на барахолку, как-нибудь убить время и доставить живыми-невредимыми обратно, но Грейс отказалась. Ей и ее подружкам не пять лет! Они хотят самостоятельности.
– И думать не смей! – заявила Синтия. Она готовила ужин (помнится, свиные отбивные в панировке и дикий рис). Терри, ты же на моей стороне? Пусть она даже не думает!
Прежде чем я успел вмешаться, Грейс выпалила:
– Ты что? Я же не в какой-то чертов Будапешт намылилась! Всего-то в Нью-Хейвен.
Это было что-то новенькое – употребление бранных словечек. Однако винить нам было некого,
