взгляд на дом, он сел в машину и осторожно выехал на дорогу.
Джулс
Выходило, что во всем виновата я. Ты не перестаешь меня поражать, Нел. Ты умерла, может, даже убита, и все показывают пальцем на меня. Хотя меня тут даже не было! Совсем как в детстве, меня захлестнули обида и горечь. Мне хотелось кричать. Как это может быть моей виной?!
После ухода инспектора я вернулась в дом и, бросив в прихожей взгляд на зеркало, увидела в нем тебя – изменившуюся с годами, не такую красивую, но все равно легко узнаваемую. В груди у меня защемило. Я прошла на кухню и расплакалась. Если я тебя подвела, то хочу знать, в чем именно. Может, я тебя и не любила, но я не могу допустить, чтобы все махнули на тебя рукой и не стали ни в чем разбираться. Я хочу знать, кто причинил тебе боль и почему, хочу, чтобы они за это заплатили. Хочу, чтобы не осталось никаких белых пятен, и, может, тогда ты перестанешь шептать мне на ухо, что сделала это «не сама, не сама, не сама». Я тебе верю, хорошо? Скажи, что мне нечего бояться. Что за мной никто не придет. Я хочу быть уверена, что ребенок, о котором я должна позаботиться, действительно невинное дитя, а не тот, кого следует бояться.
Я вспоминала, как Лина смотрела на инспектора Таунсенда, как обращалась к нему по имени (по имени?) и как он смотрел на нее. Интересно, сказала ли она ему правду о браслете? Я в этом сомневаюсь, потому что помню, как сразу после смерти мамы ты забрала браслет себе, сказав, что он будет твоим. Не исключено, что ты так поступила только потому, что знала, как мне хочется его получить. Когда ты нашла его среди маминых вещей и надела на руку, я пожаловалась папе (да, я снова «выдумываю»). Я спросила: «А почему браслет должен быть у нее?» – на что ты ответила: «А почему нет? Я же старшая!» А когда папа ушел, ты надела браслет на руку и любовалась им. Сказала: «Он мне подходит. Правда, он мне в самый раз?» А потом ущипнула меня за мое жирное предплечье и добавила: «Сомневаюсь, что он застегнется на твоей маленькой пухленькой ручке».
Я вытерла глаза. Ты часто меня обижала, жестокость всегда была у тебя в крови. Какие-то издевки – по поводу моей полноты, медлительности, внешности – я оставляла без внимания. Но некоторые – «Ну же, Джулия… Признайся. Неужели в глубине души тебе это не понравилось?» – так сильно меня ранили, что все попытки выкинуть их из головы лишь бередили раны. Эти слова, произнесенные заплетающимся языком в день похорон мамы… да я была готова задушить тебя собственными руками! И если ты была способна так обойтись со мной, вызвать такие чувства у меня, то в ком еще ты могла разбудить желание покончить с тобой раз и навсегда?
Я отправилась в твой кабинет и принялась разбирать бумаги. Начала с разных документов. Из деревянного шкафа с бумагами, стоявшего возле стены, я достала папки, в которых хранились ваши с Линой медицинские карты и свидетельство о рождении Лины с прочерком в графе «Отец». Конечно, для меня это не явилось неожиданностью – это было одной из твоих тайн, секретом, которым ты ни с кем не делилась. Но неужели и Лина не имела права знать? (Я даже допускала, что ты и сама не знала, что было не очень-то красиво с моей стороны.)
Там были табели успеваемости из бруклинской
