несколько забавных и немного болезненных для Сашки обстоятельствах. Она поругалась с мужем, точнее, он с ней, и собиралась уйти по этому поводу в загул. Загул предполагался тяжкий, беспросветный и беспамятный. Как и положено. Собиралась не потому, что была особо расстроена ссорой, а потому что давно и прочно была расстроена всей своей жизнью…
«Живущий ищет выход. Мятущийся – повод…»
…не видела в ней смысла. Жизнь, прежде яркая и многогранная – с цветами, запахами, звуками, осязанием и мечтами, с какого-то момента стала серой и плоской. Ровной, как линия кардиомонитора, подсоединённого к трупу. Возможно, Сашка впала в депрессию. Но ни понимать её состояние, ни тем более «вытаскивать-лечить» никто не собирался. Напротив. Над безжизненной равниной Сашкиного унылого существования летали рои назойливых мух. И мухи эти жужжали одно и то же: «Чего тебе не хватает?» Если бы Сашка знала, чего ей не хватает, она непременно бы попыталась это разыскать. Но она понятия не имела, чего именно ей не хватает. Она не искала и, как следствие, понемногу теряла уже имеющееся. Например, солнце и кофе по утрам. Спектакль «Утро» проигрывался на автомате, а хоть бы и посреди реквизита «Марсианских хроник». Всё равно. «Роли» проговаривались. В положенном месте – вопросительная интонация. Крошка ехидства – в соответствующей мизансцене. Потом запахи… Запахи – это важно. У Сашки был потрясающий нюх. Не собачий, конечно, но близко. Она могла различать сорта кофе. Вычленить пыльцу цветков сирени из городского смога. Тот или иной одеколон мог вызвать любовь или ненависть, а молекулы мужского пота – прилив желания или рвоту… Но запахи стали стираться вслед за картинкой. Сашка, как и прежде, отлично видела и отменно чуяла. Но вот прежнее ощущение всегда нового восприятия – даже давно знакомого – стало уноситься со скоростью экспресса. Раньше в любом собачьем лае ей чудились монологи. Гамлета или базарной торговки. В птичьем пении – полифония, перед которой стыдливо умолкали фуги Баха и секстеты Моцарта. Теперь же всё сливалось в беспредметный гомон индустриального фона.
А как Сашка любила изысканную оркестровку вкусовых сочетаний! Запотевшая стопка ледяной водки. Маленький квадратик бородинского хлеба. Сверху – селёдка обыкновенная. Без дыма. Без маслин. Без пачули, артишоков и прочей бижутерии. Или джин с тоником. Сперва легкомысленный тоник – радостный щенок-подросток, и лишь потом, в конце, мелькает взрослый можжевеловый пёс.
Легчайшее, взбитое до сливочного суфле картофельное пюре, сочная текущая мякоть котлеты по-киевски, изысканная фермата бочкового солёного огурца. Лёгкость свежих круассанов, вязкий омут горячего шоколада. Ни с чем не сравнимый, неописуемо тонкий вкус крохотного юного цветка белой акации, посасываемый по детской привычке… Всё превратилось в силосную неразбериху. Приятный холод мрамора, уютная тяжесть бронзы, необычайная прозрачность кончиков пальцев, скользящих по шёлку, замшевая нежность перчаток, всепобеждающая уверенность грубого протектора подошвы… Всё ушло. На ощупь мир стал однородным пластом древесно-стружечной
