майор фон Конов к гостю, когда тот благополучно одолел обе новые порции и, отдуваясь, как от тяжелого труда, отер себе рот и руки поданным прислужницей полотенцем. – Есть у вас здесь, в Ниеншанце, родные или знакомые?
– Ни тех, ни других, – отвечал Иван Петрович.
– Так какие-нибудь важные дела?
– И дел никаких. Но я – фанатически страстный охотник и никогда еще не охотился на лосей, которых во Франции и в заводе нет…
– У нас их, точно, вдоволь, особенно на одном острове, который так и называется Лосиный. Но тут, на Неве, теперь сильно пахнет порохом…
– Да! Ведь вы, кажется, воюете с русскими?
– Нам то не «кажется» только! Если вы видите нас нынче за товарищеской бовлей, то не потому, чтобы у нас здесь был вечный праздник. Мы, случается, по целым суткам не раздеваемся, не моемся, спим в глухом бору на сырой земле, едим, что Бог пошлет. Вот и ловим этакие минуты братского веселья, потому что как знать? – не отлита ли уже на кого-либо из нас роковая пуля!
– Да русские разве уже так близко? – удивился Иван Петрович с тем же невинным видом.
– Как близко – вы можете судить по моему головному убору.
И майор указал на лежавшую на столу шляпу, в которой виднелось сквозное круглое отверстие.
– Так это от русской пули?
– Да, и пуля та сидела бы наверняка в моей голове, и я не имел бы удовольствия теперь беседовать с вами, не дай мне капрал мой пощечины.
– Капрал дал вам пощечину? – недоверчиво переспросил гость.
– И здоровенную. Он вообще чересчур ретив, и мне не раз уже приходилось взыскивать с него за ручную расправу с нижними чинами. Но в этом случае привычка его пошла мне впрок. Было то с месяц назад, неподалеку отсюда, на реке Ижоре. Русские засели в кустах, мы шли обходом. Вдруг кто-то хвать меня с размаху по щеке, так, что я кубарем покатился наземь. – Толстяк майор жестом очень картинно изобразил, как он покатился кубарем. – Но в тот же момент мимо меня просвистела пуля. А когда я поднял шляпу, слетевшую у меня с головы, то в ней оказалось это memento mori. Капрал мой, изволите видеть, как раз вовремя заметил направленное на меня из кустов дуло русского мушкета и второпях не придумал другого средства свалить меня с ног, как то, которое он испытывал постоянно с таким успехом.
– И за такое оскорбление действием вы его не только не отдали под суд, но, пожалуй, представили к награде?
– Обязательно. Кроме того, я счел долгом совести от себя еще обеспечить ему старость приютом в моем доме[7].
– Но, живя этак в постоянном страхе перед неприятельской пулей, вы ни днем, ни ночью не должны знать покоя?
– Нет, одни трусы боятся опасности. Нашего брата, военного человека, она пугает только тогда, когда уже миновала. Впрочем, храбрость есть также своего рода привычка: тот самый солдат, который геройски идет на штурм крепости, где ему грозит почти верная смерть, на корабле, во время легкой даже качки, теряется и бледнеет, как слабонервный ребенок. Точно то же и с моряком: во время сильнейшей морской
Описанный случай – исторический факт, увековеченный в одной из патриотических баллад («Von Konov och hans korporal!») шведско-финского поэта Рунеберга.
