парижскими студентами. Любили подолгу сидеть в тавернах и пить то, где градус покрепче…
– А я просто ловил рыбу в реке. Каждый день ловил, чтобы не умереть с голоду, – продолжил месье Шаморт, внезапно оказавшийся за моей спиной. – Однажды задержался у реки до ночи, как вдруг услышал пьяные голоса студентов. Я подумал, что ребята мирно возвращаются домой, и приветливо поклонился им, но те, увидев черного кота, рассвирепели. – Кот прислонил лапки к мордочке и заплакал. – Я любил людей, а они стали меня избивать деревянными палками. Они посчитали, что черный кот принесет им несчастье. От боли и обиды я умер.
– Je l'ai trouvé tout sale au bord d'une rivière. Les garçons contents de leur acte de courage étaient assis ensemble et vidaient leurs verres «dugin»[81], – сказала Стрикс. – J'ai dû les punir. J'ai fait monter des bâtons de bois et ils ont commencé à battre les tueurs sur les côtés et sur leurs dos jusqu'à ce que les jeunes hommes ne deviennent des tabourets déformés, et maintenant tout le monde peut s'asseoir sur eux…[82] – устало улыбнулась Стрикс.
– Вот это правда, – подтвердил слон и игриво пощекотал дергающийся табурет.
Я с жалостью погладила черного кота-призрака по пушистой щечке. Да, ну и история с ним приключилась.
– Ваши жареные паучки и банановый сок, – произнес официант-воробей, выставляя перед Стрикс химеровские лакомства.
– Вот её любимая еда, – прошептал слон и усмехнулся. – Хрустит прилично и перед жаркой не пищит!
Я с облегчением вздохнула. Ещё бы Камилла очнулась, и тогда точно можно верить в чудеса! Но она продолжала лежать с полузакрытыми глазами, и все мы ждали волшебного китового молока. Но почему-то воробьи не спешили, и Стрикс уже хмурилась. Тогда месье Шаморт сам отправился на кухню.
Через минуту он вернулся. Его черная шерсть почти побелела. Уши были опущены, хвост поджат.
– Молока больше нет. Это было последнее китовье молоко, которое могло привести её в чувство, но оно скисло. Не место ему на земле. Говорил же я, ох не место… – Кот плакал и продолжал: – Один воробей-стажер случайно испортил наш холодильник. Что же теперь делать?
– Что делать? – как попугай повторила я. – Другое молоко не подойдет?
– Боюсь, что нет. А это… это была порция того молока, что когда-то Камилла добыла сама, – печально отметил кот.
– Камилла! Ну, очнись же! – закричала я.
Но Камилла не отвечала. Мы столпились над ней в полном отчаянии. И тут я ни с того ни с сего завела песню, что уже второй день ходила за мной по пятам. Ту, что пела и Камилла у Нотр-Дама.
Стрикс знала некоторые слова и стала подпевать. А то, что мы не помнили и не знали, по человеческой традиции заменили на простое «ла-ла-ла»:
Чарум-чарум, Гензель, ла-ла,
Чарум ла-ла-ла,
Чарум ла-ла-ла,
С высоты небес….
Краем глаза я заметила, как на лице Камиллы рождалась слабая улыбка. И мы продолжили. Я тоже положила руки на халадонтас. Он почти не блестел, словно и сам был болен. Я не знаю, сколько времени мы так простояли. Но вдруг откуда-то издалека послышался вой, как волчий, но в сто крат нежнее. В каждой его ноте эхом отзывалась лесная флейта.
Этот звук становился всё ближе, всё яснее. Я не понимала, откуда он.
Тут сквозь каменные стены таверны прорвался ветер и поднял в воздух всю утварь, всколыхнул рыболовные сети. Стены таверны задрожали. Все гости: кролики, голубь и даже задремавший пес –
Я нашла его у реки грязного… Довольные своим подвигом парни сидели рядом и допивали джин (
Мне пришлось наказать их. Я подняла в воздух деревянные палки, и те давай колотить убийц по бокам и спине, пока юноши не превратились в искорёженные табуретки, на них теперь любой может посидеть своим… (
