уходит. И все, кто туда рвется, в прорву. Тысяч по двадцать в год, а сейчас говорят и поболее. До ближайшего острова двести километров, пересекают море на лодчонках, на плотах, на бревнах, кто как. Сколько гибнет в пути, никому не ведомо. Но никто не повернет. – Рада молчала. – Поделили мир на своих и чужих, изгнали всех, кто боролся, сочувствовал, не определился, по семьям резали, по детям, чтоб наверняка. Рада вот удивляется, что так мал запас слов – а больше и не надо, что так бедны романы, а незачем стараться, что убоги краски и пусты ноты – не с кем соперничать. Революция вырезала все ненужное, – он развел руками. – Такими пятьдесят лет и живем. Поколения глухих, слепых и убогих.
Он долго молчал, потом поставил хвостатого мамонта и взялся за новый трутовик, самый большой из кучи. Рада, чтобы не слушать, вышла в кухоньку, и энергично мыла посуду, гремя ведрами и напевая что-то.
– Я больше всего боюсь новой перемены. Придут вот такие как Март, снова все порушат. От нас вообще ничего не останется.
– Вы ведь тоже с ними.
– Приглядывать, – просто ответил Нил. – Без революции не получится, – вздохнул он, – к этому все идет. Но хочется, чтоб не ушло еще дальше. Чтоб хоть историю вспомнили. А то она никого ничему не учит, – он снова выдохнул и кивнул в сторону кухни. – Зря я так начал вам плести. Вы ведь на речку собирались. Возьмите Раду с собой, она довольна будет, устала от моего нудения. Идите, я тут поработаю. Платят за такие поделки по пять грошей, но душе приятно. Да и в детдома все идет. Эти фигурки плохому не научат, как ни старайся…. Идите, заждалась уже, – и принялся за работу.
Я поднялся, подошел к Раде. Та согласилась немедленно, будто утром ничего не случилось, будто только и ждала. Шли короткой тропой через заросли; неширокая, метров двадцать, речка, с плесом, песок чистый, желтый. Течение быстрое и вода холодная, с гор, что теряются за сельвой. Неподалеку две женщины стирали белье, серое, как волны, я спросил, откуда они, оказалось, из деревни. Конечно, нельзя жить в заброшенных деревнях, но пока не выгоняют, вот как и нас с вами. А может из психушки недавно выпустили, уходить не хотят. Рада вдруг посерьезнела, выпросила полотенце и укрылась в зарослях. Вышла в глухом синем купальнике, совершенно ее переменившим, ткань сдавила девушку, сделав хрупкой, словно тростинка.
Я цеплялся за ее пальцы, течение сильное, как бы не унесло. Она шутила, брызгала водой, потом замерла. Когда выбрались, снова исчезла в зарослях, надолго, я переминался с ноги на ногу. Вышла, вернула полотенце. Рада выглядела уставшей, посерьезневшей, растерявшей утренний пыл. Так же молча, как пришли, уходили. Солнце неожиданно потерялось среди редких туч, девушка потемнела лицом, взяла меня под руку, – так и вошли в дом. Ночью спала с Мартом, как положено супруге, вот только я слишком долго прислушивался к замершему жилищу, потеряв счет времени, так незаметно и погрузился в дрему, из которой вырвал голос Гора:
– Слушайте,
