разочарований преследовало эту несостоявшуюся пару. Продуваемые всеми ветрами виадуки возносили их на своих горбах подальше от городской смуты, над огнями, над суетой людской толпы, над проходящими поездами, идущими каждый своей дорогой. Их дороги шли кругами, постоянно возвращаясь в исходную точку.
Городской парк представлял собой оставленный нетронутым кусок тайги, родственный заповедным скалам на другом берегу. Суровый Енисей нес стремительную волну, легко ударяя ею в деревянные мостки. Отсюда далеким казался город с его чужими домами и чужими судьбами. Мишаня уводил свою подругу подальше от любопытных глаз, но нигде не находил радости. Оба прекрасно понимали, что судьба играет не на их территории и не в их пользу, но не могли преодолеть невыносимую силу тяготения друг к другу.
«Когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли…»
Они и несли всякую чушь, совсем не прекрасную. В этой фазе отношений преобладал надрыв. Раздражало буквально все: холодный ветер, луна, нестерпимым сиянием режущая глаза, девчачий смех со стороны парка…
– Дешевки! – презрительно выплюнул он свою злость.
Галину обожгло это оскорбление, пусть и в чужой адрес, пусть и необоснованное, но тем более, зачем?! Сквозь презрительный прицел чужого равнодушия выстрел вполне может выбрать и ее направление. Да знаешь ли ты, правильный, когда мы, бабы, плачем, а когда смеемся, что за этим прячется?
– Я из той же породы, верно? Бей уж заодно!
– Ты не такая!
– Ой, ли! Как судить…
И, правда, как? По признаку собственности? Но ведь необъективно. Что я наделал? Поспешно:
– Ты не представляешь, что для меня значишь. Я на все способен, чтобы доказать тебе свою любовь… Хочешь, Енисей переплыву!
Гордость взбрыкнула, ударила копытом. Грива по ветру плещется. А спутница его маленькая, жалкая такая, но задачу завернула покруче.
– Смог бы перед женщиной в знак почтения встать на колени. Хотя, может, я этого и не заслуживаю…
Дернулся, как от пощечины. Высокомерно набычил шею, но медленно согнулся в поклоне. А колени, как в замедленной съемке двинулись вниз и рухнули в юную траву у самых ее ног. Галина охнула, вместо торжества получив только отражение его уязвленной гордости. Склонившись, лихорадочно принялась целовать лохматую голову, попутно силясь поднять хоть за уши.
– Встань! Да, встань же, наконец! Я не хотела…
Мудрый Енисей плескался в берега, да вдали синела заповедная гора Токмак. Больше свидетелей не было. И никогда в жизни Михаил не повторил подобное. Ни перед одной из женщин. Галина была единственной. Была в ней какая-то власть, ради которой и Енисей не страшно было переплыть…
– Ну, чем тебе еще доказать, что люблю?!
Только башмаки скинул и в воду. Она кинулась, повисла на плечах, повизгивая, как преданная собачка, но уломала все же, вытащила, уже по колено мокрого, взъерошенного. Потом сушились у костра, смеялись, любились,
