и уменьшилась, открыв провалы между костей: сеть на камне, решетка теней, капельки воды, висящие между связками его руки – так отчетливо! И в этом напряжении – ощущение, будто что-то распускается внутри, видение рушится, превращаясь в бытие, как будто глаза его обратились в самое сердце вещей. В поверхности камня он видит себя – смуглого мальчика, возвышающегося на фоне солнечного диска.
Самая ткань существования. Сущее. Он… – он по-прежнему так и не нашел для этого подходящего слова – испытал «это». В отличие от большинства прочих, Ахкеймион сразу понял, что он – один из Немногих, понял это с детской упрямой уверенностью. Он вспомнил, как вскричал: «Атьерс!», и голова пошла кругом от мысли, что жизнь его отныне не определяется ни его кастой, ни его отцом, ни его прошлым.
Те случаи, когда Завет появлялся в их рыбацкой деревушке, производили на него в детстве большое впечатление. Сперва звон цимбал, потом фигуры в плащах, под зонтиками, на носилках, которые несут рабы, все окутано сладостной аурой тайны. Такие отчужденные! Бесстрастные лица, лишь чуть-чуть тронутые косметикой и подобающим по джнану пренебрежением к рыбакам низкой касты и их сыновьям. Такие лица, разумеется, могут принадлежать лишь людям, что подобны мифическим героям, – это он знал твердо. Люди, окутанные величием саг. Драконоборцы, цареубийцы. Пророки и проклятые.
После нескольких месяцев обучения в Атьерсе эти ребяческие иллюзии развеялись как дым. Пресыщенный, напыщенный, живущий в плену самообмана, Атьерс ничем не отличался от деревни, если не считать масштабов.
«Так ли уж сильно отличаюсь я от этого человека? – спросил себя Ахкеймион, наблюдая за капитаном боковым зрением. – Да нет, не особенно». Разговора с капитаном он не поддержал и снова перевел взгляд на Сумну, туманный силуэт на фоне темных холмов.
И все же Ахкеймион был другим. Так много забот, а награда так скудна! Отличался он еще и тем, что его гнев или ужас способен снести городские ворота, стереть в прах плоть, сокрушить кости. Такая сила – и при этом все то же тщеславие, те же страхи и куда более мрачные прихоти. Он надеялся, что мифическое возвысит его, придаст новый смысл любому его поступку, а вместо этого его бросили на волю волн. Отчужденность никого не просвещает. Он способен обратить этот корабль в сияющий ад, а потом пойти по воде целым и невредимым, но при этом он никогда не будет… уверенным.
Он едва не прошептал это вслух.
Капитан вскоре отлучился, радуясь, что его отозвали матросы. Лоцмана подняли на борт раскачивающегося судна.
«Почему они так далеки для меня?» Уязвленный этой мыслью, Ахкеймион опустил голову и мрачно вперился в винно-темные глубины. «Кого я презираю?»
Задать этот вопрос означало ответить на него. Как не чувствовать себя одиноким, чуждым всему, когда само бытие отзывается твоим устам? Где та твердая почва, на которой можно чувствовать себя уверенно, если ты можешь все смести несколькими словами? У ученых Трех Морей общим местом было сравнение колдунов с поэтами.
