с землей. Снесли Башни Микл, Даглиаш, Кельмеол… Целые народы были преданы мечу.
Для Наутцеры этот Майтанет важен не потому, что он – шрайя, а потому, что он может принадлежать к этому миру без настоящего, миру, чьей единственной системой координат служит былая трагедия. Потому что он может оказаться зачинщиком нового Армагеддона.
«Священная война против школ? Шрайя – подручный Консульта?»
Можно ли не содрогнуться от подобных мыслей?
Ахкеймиона трясло, несмотря на то что ветер был теплый. Внизу, в проливе, вздымались волны. Темные валы тяжко накатывались, сталкивались друг с другом, вздымались к небесам, как будто сами боги сражались там.
«Инрау…» Ахкеймиону достаточно было вспомнить это имя, чтобы, пусть на миг, испытать мимолетное ощущение покоя. Он почти не ведал покоя в своей жизни. А теперь он вынужден бросить этот покой на одни весы с кошмаром. Ему придется пожертвовать Инрау, чтобы получить ответ на вопросы.
Когда Инрау впервые явился к Ахкеймиону, это был шумный, проказливый подросток, мальчишка на рассвете возмужания. Ни в его внешности, ни в разуме не было ничего из ряда вон выходящего, и тем не менее Ахкеймион тотчас заметил в нем нечто, делавшее его непохожим на остальных. Быть может, воспоминание о Нерсее Пройасе, первом ученике, которого он полюбил. Но Пройас возгордился, исполнился сознания того, что когда-нибудь он станет королем, а Инрау остался просто… Просто Инрау.
У наставников было немало причин любить своих учеников. В первую очередь они любили их просто за то, что ученики их слушали. Но Ахкеймион любил Инрау не как ученика. Он видел, что Инрау – хороший. Это не имело ничего общего с показной добродетелью Завета, который на самом деле марался в грязи ничуть не меньше всего остального человечества. Нет. То добро, которое Ахкеймион видел в Инрау, не имело отношения к хорошим поступкам или достойным целям: это было нечто внутреннее. У Инрау не было ни тайн, ни смутной потребности скрывать свои недостатки или выставлять себя важнее, чем он есть, во мнении прочих людей. Он был открыт, как ребенок или дурачок, и обладал той же благословенной наивностью, невинностью, говорящей скорее о мудрости, нежели о безумии.
Невинность. Если Ахкеймион о чем и забыл, так это о невинности.
Разве мог он не полюбить такого юношу? Он помнил себя, стоящего вместе с ним на этом самом месте и наблюдающего за тем, как серебристый солнечный свет вспыхивает на спинах валов.
– Солнце! – воскликнул Инрау. А когда Ахкеймион спросил, что он имеет в виду, Инрау только рассмеялся и сказал: – Разве ты сам не видишь? Разве ты не видишь солнца?
Тогда и Ахкеймион увидел: струны жидкого солнечного света, падающие на ослепительное водное пространство вдали, – невыразимая красота.
Красота. Вот что подарил ему Инрау. Он никогда не терял способности видеть прекрасное и благодаря этому всегда понимал, всегда видел насквозь и прощал многие недостатки, уродующие других людей. У Инрау
