я не понимаю, что у барыни горе, – сказал спокойно Бочков.
– Ну, вот видишь, ты сам все понял… Ну, иди пока, иди…
Когда Бочков вышел, Сергей Павлович посидел немного, встал и пошел в комнаты жены.
7
4 февраля Сухинов отправил из города Дубосары письмо брату Степану, который служил в городе Александрии: «Спешу тебя уведомить, что еще слава Богу жив и здоров и докудова щастлив, но без приюта и места… Пиши ко мне Кишиневской области в город Кишинев, ибо, в случае твоего замедления, что уже может быть и не застанет меня в том месте… Пожалуйста, любезный друг, не можно ли будет выпросить у батюшки хотя рублей 50, или сколько можно будет, ибо ты сам знаешь мое теперешнее положение, что крайне нуждаюсь во всем, что даже остаюсь без дневного пропитания. Пожалейте обо мне. Адрес же ко мне Кишиневской области г. Кишинев. Его благородию мил. гос. И. И. Емельянову».
5 февраля 1826 года Сухинов подъехал на попутной телеге к таможне города Дубосары на реке Днестр. За Днестром лежала Бессарабия. А из Бессарабии за границу уйти было несложно.
В таможне он предъявил свой паспорт, десятский записал его в книгу и кивнул головой. Сухинов шагнул в Бессарабию.
Когда десятского расспрашивали потом – во время следствия – о Сухинове, он описал его так: «Роста высокого, лет около 33-х, лицом смугло-рябоват, волосы на голове темно-русые, глаза черные, говорит пространно, одет в старом черного сукна сертуке, шинеле байковой поношенной верблюжьего цвету, рейтузах черных, обшитых кожею, шапке черной из барашков наподобие крымки или жидовской ермолки. Имел при себе нагольный короткий белых овчин тулуп, войлок небольшой серый, мешок холщовый наподобие торбы».
В Кишиневе он расспросил разных людей о дороге к пограничной реке Прут и способах через нее перебраться. Переходы эти были делом обычным, торговым, и расспросы его никого не удивили.
11 февраля 1826 года стоял он уже на берегу Прута. За рекой была чужая земля. Свобода, скитания… Но уж коль за прошлую суровую свою жизнь не пропал он, так неужто там пропадет? Завербуйся в какую-нибудь армию – и служи себе.
Потом, на этапе, пешком идя в Сибирь, он говорил Соловьеву и Мозалевскому: «Горько было расставаться с родиною, я прощался с Россиею, как с родной матерью, плакал и беспрестанно бросал взоры свои назад, чтобы взглянуть еще раз на русскую землю. Когда я подошел к границе, мне было очень легко переправиться через Прут и быть вне опасности; но, увидя перед собой реку, я остановился… Товарищи, обремененные цепями и брошенные в темницы, представились моему воображению. Какой-то внутренний голос говорил мне: ты будешь свободен, когда их жизнь пройдет среди бедствий и позора. Я почувствовал, что румянец покрыл мои щеки, лицо мое горело, я стыдился намерения спасти себя, я упрекал себя за то, что хочу быть свободным, и возвратился назад в Кишинев».
Недаром же он был другом и – в смысле нравственном – воспитанником Сергея Муравьева-Апостола. Он знал цену чести и благородству.
Где-то
