особая манера интерпретировать фразы, и складывалось впечатление, что каждый христианин неизбежно должен совершить какой-либо необычный проступок в каждом отдельном случае. Они были самого разного свойства, странные проступки, которые я раньше и представить себе не мог.
О, как я тогда устал! Как я мучился, и зевал, и воскрешался вновь! Как я щипал и терзал самого себя! Как я тер свои глаза, и вставал, и вновь садился, и слегка толкал локтем Джозефа, чтобы тот дал мне знать, когда проповедник наконец устанет и замолкнет. Я был обречен выслушивать все. В конце концов, он добрался до «Первого из семьдесят первого». В этот переломный момент внезапное вдохновение снизошло на меня, и я воодушевился на то, чтобы встать и разоблачить Джобса Брандерхама как грешника из грешников, которого ни один христианин не должен простить.
– Сер! – крикнул я. – Сидя здесь, в этом едином пространстве, заключенном в этих четырех стенах, я выдержал и простил Вам четыреста девяносто глав Вашей речи. Семьдесят раз по семь я хватал свою шляпу и собирался уже уходить. Семьдесят раз по семь Вы вынуждали меня возвращаться на свое место. Но четыреста девяносто первый раз – это уже слишком. Собратья-мученики, хватайте его! Тащите его вниз, разбирайте его на атомы, чтобы там, где он известен, узнали, что его больше нет!
– А ты искусный мастер! – вскричал Джобс после значительной паузы, откидываясь на свои подушки. – Семьдесят раз по семь ты искажал свое лицо зевотой, семьдесят раз по семь я обращался к своей совести, говоря: «Это человеческая слабость, ее можно простить». И вот настал первый из семьдесят первого. Братья, вершите над ним заслуженную кару! Такой чести достойны все Его праведники!
Стоило прозвучать заключительным словам, как все собрание подняло свои посохи странников, окружило меня своими телами, и я, не имея оружия для самозащиты, сошелся в схватке с Джозефом, ближайшим ко мне и самым жестоким противником. Огромная толпа народа сошлась в одном месте; некоторые из них скрестили свои посохи; удары, предназначенные мне, посыпались на головы других. Вскоре вся часовня огласилась стуком посохов, как тех, кто нападал, так и тех, кто защищался. Каждая человеческая рука поднялась против своего соседа. А Брандерхам, не желая бездействовать, выказывал свое усердие через поток громких постукиваний об край кафедры, которые отдавались так гулко, что я, наконец, к своему несказанному облегчению, пробудился. Что же это было, что навеяло такое ужасное душевное смятение? Чем обусловлено участие Джобса в приснившейся мне неразберихе? Это была лишь ветка ели, которая раскачивалась за моим окном, и при резких порывах завывающего ветра грохотала по стеклу сухими шишками. Я нерешительно прислушивался еще некоторое время, после того как обнаружил возмутителя спокойствия, а потом повернулся и задремал, снова погрузившись в грезы, еще более неприятные, чем прежде, если такое вообще возможно.
На этот раз я помнил, что лежу в дубовой клетушке, отчетливо слышу
