ей, тогда маленький Реджинальд мог бы остаться с матерью. Как ужасно, если им придется расстаться.
Декабрьское небо висело низко, и в комнате было сумрачно даже в разгар дня. Донья Эльвира требовала, чтобы все свечи были зажжены; в такое время она плохо видит, объясняла она, а свет нужен ей, чтобы вышивать. «А скорее, для того, чтобы видеть, не нарушаю ли я каких-нибудь правил», – думала Екатерина. Если солнце проглядывало сквозь облака, она едва не задыхалась в четырех стенах в своей жарко натопленной, переполненной людьми и залитой ослепительным светом комнате. По крайней мере, скоро настанет Рождество. Екатерина оправлялась от болезни мучительно медленно. Но когда душевные силы вернулись к ней, она еще сильнее почувствовала гнет установленных для нее строгих правил. Принцесса носила английские платья, танцевала и пела при дворе, разговаривала с придворными, каталась на лошадях и ощущала легкий вкус свободы – но что в этом такого ужасного, чтобы стоило писать королю Генриху и ее отцу Фердинанду и утверждать, будто она позорит себя?
– Я могла бы с тем же успехом жить в монастыре! – жаловалась Екатерина Марии и Франсиске.
– Аминь, – надув губы, произнесла Мария. – Мы все обречены жить в бедности, послушании и целомудрии!
– Я обрежу волосы и буду носить платок! – пригрозила Франсиска.
Екатерина через силу улыбнулась:
– Из нас вышли бы ужасные монахини!
Но письма доньи Эльвиры их величествам еще ухудшили ситуацию. Когда король пригласил Екатерину в Вестминстерский дворец на празднование Дня Всех Святых, он наказал ей следовать всем правилам, которые она соблюдала у себя дома. Досадно, но Екатерине пришлось проводить бóльшую часть времени в своих покоях, носить старые, давно забытые испанские платья, и, что было хуже всего, с принцем Генрихом она почти не виделась. Обращения к отцу не возымели никакого действия. Он не отвечал ни на жалобы доньи Эльвиры, ни на ее собственные, все более отчаянные письма.
Приказав подать накидку, Екатерина вышла во двор Дарем-Хауса. Дул свежий, живительный ветер, тени башен резко выделялись на залитой солнцем булыжной мостовой. Таща за собой Марию – разумеется, невозможно было даже подумать о том, чтобы она осталась без сопровождения, а то вдруг еще надумает заговорить с садовником или замурлыкать песенку в присутствии конюха, – принцесса прошла через арку на спускавшуюся к Темзе лужайку. Девушки стояли на пристани над кружащей серой водой, Екатерина видела перед собой широкий простор реки. К северу – больница Савой и лондонский Сити, к югу – Вестминстер, а на берегу все пространство между ними занимали дома знати. По воде сновало множество всевозможных лодок; улицы города были узки и тесны, поэтому река стала главной артерией Лондона.
– Как приятно чувствовать дуновения ветра, – сказала Екатерина. – Я не могла больше оставаться в доме.
– Долго ли еще нам терпеть это существование? – спросила Мария.
– Хотелось
