остальное приложится» (17).
Два раза в день к Кобе заходили жандармы. В Сольвычегодске его единственным утешением была квартирная хозяйка, Матрена Кузакова, которая к концу 1911 г. родила, возможно от Кобы, сына Константина. 6 июля 1911 г. Кобе разрешили переехать в Вологду под полицейский надзор: там он мог посещать общественную библиотеку, театр, читать газету с левым уклоном, переписываться с корреспондентами в России и за границей. Повторилась история с гражданским браком. В Вологде Коба познакомился с другим ссыльным, Петром Чижиковым. Во время своей ссылки в северном захолустном городе Тотьма Чижиков был помолвлен с гимназисткой Пелагеей (Полиной) Георгиевной Онуфриевой. В Вологде Чижиков был очень занят, а Онуфриева скучала, пока не сошлась с Кобой.
В разговорах с Онуфриевой Коба-вдовец часто упоминал свою жену: «Вы не представляете себе, какие красивые платья она шила!»
Он дарил ей книги с надписями вроде «Умной скверной Полине от чудака Иосифа» и писал умильные открытки: «Целую Вас ответно, да не просто целую, а горячо (просто целовать не стоит). Иосиф». Но у него появлялся и менторский тон: он объяснял ей, сколь важна в творчестве Шекспира «Буря». Этого можно было ожидать от Калибана, претендующего на место Просперо. Он описывал Полине картины Лувра. Уезжая тайком в Петербург, Иосиф взял с собой паспорт Чижикова, жениха Онуфриевой. Расставаясь, они обменялись подарками: она ему подарила нательный крест, он ей – картинки с полуобнаженными нимфами и целующимися парами (18).
Охранка сосредоточила внимание на Кобе: его решили пока не арестовывать, а просто следить за ним, чтобы узнать, где прячутся другие большевики. В октябре 1911 г. он выехал из Вологды – на этот раз, как ему казалось, навсегда. Кобу пустили в Петербург, где Орджоникидзе передал ему письмо от Ленина. За ним следили и при аресте так хорошо допросили, что он во многом признался, даже выдал настоящий год рождения. Но и тут охранка оплошала: записи на грузинском и немецком в записных книжках Кобы не были переведены. Отпуская его в Вологду с бесплатным билетом, ему разрешили жить в любой части государства, кроме Москвы и Петербурга. Находившееся в распоряжении охранки описание внешности Джугашвили было столь небрежным (без упоминания даже его оспин и высохшей руки), что повторный арест становился непростым делом.
Проявления такой мягкости в Баку или Тифлисе наводят на мысль о коррупции. Вообще решения об административном наказании революционеров принимались на самом высоком уровне – министром внутренних дел, иногда даже самим царем, но на основе докладов нижестоящих чинов. У этих служащих охранки и жандармерии, как и у тюремщиков, были разработанные тарифы взяток: брали от 50 руб. за сокрытие настоящей личности до 800 руб. за перемену места ссылки с Сибири на европейскую Россию. В Петербурге, однако, мягкость была частью обдуманной тактики: охранка перевербовывала человека в своего агента или хотела, чтобы другие революционеры думали,
