не побреешь. Вот пускай напишет, тогда узнаете.
Белоцерковский отодвинул пепельницу, доверху заряженную гильзами отстрелянных окурков.
– Ну, всё. Ступайте.
Подслеповато моргая и чуть прихрамывая, – тросточка осталась в больнице – Стародубцев поплёлся по длинному бетонному коридору, тускло освещённому одною пыльной лампочкой. И вдруг остановившись, он расхохотался, запрокинув голову, – эхо загуляло по углам.
– В чём дело? – тревожно спросил лейтенант за спиной. – Сынок! Ха-ха! Дак ты бы видел, как он перепугался. – Кто? Полковник?
– Да нет. Метёлка эта новая. Бударкович, мать его…
Он подумал, я и, правда, руки буду марать об его, об этот – афедрон. Ха-ха…
– Афедрон? А это что такое?
– Задницу так в старину называли, сынок. А теперь называется ж…
Лейтенант, ухмыляясь, остановился у железной двери, зловеще зазвякал ключами.
– Не знаю, что там было, – сказал с лёгким сочувствием, – а посидеть придётся.
– Сидеть – не лежать. Надоело в больничке, все бока отвалял. А главное, что это… – Солдатеич пощёлкал пальцами, подыскивая нужные слова. – Обстановка прояснилась на передовой. Хотя, конечно, в этой новой обстановке мало хорошего, но это всё же лучше, чем неизвестность. Да, сынок?
– Да уж чего хорошего…
– И это тоже верно. А что там, на Москве, слыхать? Какие новости? Долго этот флаг болтаться будет над страной? Серо-буро-малиновый с прокисью.
– Что? Не нравится?
– Нет. Я бы снял его к чёрту! – разоткровенничался арестант. – Я, сынок, уже снимал. Было дело в сорок пятом. Над Рейхстагом.
Прежде чем двери закрыть на замок, лейтенант негромко посоветовал:
– Батя, только ты про знамя больше никому не говори. А то сильно долго тут гостить придётся.
– Да-а, гостиница у вас не ахти какая, – согласился арестант, оглядывая мрачные стены, кое-где отмеченные росчерком землетрясения. – Но всё же это не Бухенвальд. Не Освенцим. Переживу как-нибудь. Только ты бы, сынок, подсобил мне рекогносцировку навести.
– Это как же я смогу? Чем подсоблю?
– Ну, дал бы мне газетки почитать, ночку скоротать. – Солдатеич кулаком постучал по стене каземата. – У меня клаустрофобия, сынок. Тошно мне в таком вот в замкнутом пространстве. Так что ты бы уважил.
– Хорошо. Попробую. Но это нарушение.
– Дак всё теперь нарушилось. Страну свалили с ног. – Ни говори, отец. Такая буча.
В газетах, какие достались ему, было много шелухи и пустопорожней болтовни. Ворох газет представлялся похожим на большую навозную кучу, в которой иногда встречалось жемчужное зерно.
«Вам, господа, нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия» – читал Стародубцев слова Столыпина, сказанные в начале ХХ века. Интересно, а когда же начались эти потрясения души? Первая глубокая трещина – как после динамита под скалой – в душе
