охвативший меня. В темноте я ничего не могла видеть, но я слышала сопение отца и ощущала касание чего-то непонятного. Я ощутила его руки, снимающие с меня плавки, и подскочила с кровати от ужаса и омерзения. Я не помню, как я оделась. Помню, как летела по лестнице, а бабушка с верхней площадки кричала что-то вслед… Только на улице я опомнилась. Едва занималось холодное октябрьское утро. Я без пальто, без чулок, в одном платье и ботинках прибежала к школе. Двери были открыты, и уборщица тётя Нюра гремела вёдрами. Это меня и спасло, наверное. Но в больницу с воспалением лёгких я всё же попала…
После события закрутились как в калейдоскопе. Менялась жизнь вокруг меня с сумасшедшей скоростью, менялась я сама. В свои четырнадцать лет я узнала, что мир вокруг зыбок и иллюзорен. Я почти не бывала дома. Часто оставалась на ночь у подруги.
Однажды в наш дом пришли какие-то люди. Что-то искали в комнате отца. Забрали пачки фотографий и увели его. Оказывается, родители девочек, которых фотографировал отец, написали жалобу. Его судили за порнографию и отправили куда-то отбывать наказание. Он писал мне письма, но я их не читала. Бабушка рассказывала, что его признали больным и отправили в специализированную больницу. Она говорила, что у меня жестокое сердце. Оно у меня и, правда, окаменело. Я вычеркнула из своей жизни теперь и отца.
После школы я уехала из этого города, бабушки к тому времени уже не было. Ничто меня здесь не держало. Когда поступала в институт, поменяла все документы: имя, отчество, фамилию. На мужчин смотрела с презрением, особенно на ровесников. Без сожаления расставаясь после нескольких встреч. Заметила, что все мужчины, которых я выбирала, были похожими чем-то на моего отца и значительно старше меня. Я даже прибавляла себе годы, при знакомстве. Мне казалось, что это оградит меня от лишних вопросов.
Только однажды мой роман затянулся на год, и я даже решилась на ребёнка. Я представляла себе дочку, с которой мы будем подругами, но родился мальчик. Я оставила его в роддоме…
Вот – итог одной странной жизни. Я не знаю, где сгинул мой отец, не знаю где сын. Я, по сути, не знаю, кто я сама… Фамилия матери слишком громко звучала в театральных кругах Москвы, чтобы не знать, где она…
Но я ни о чём не жалею. Жизнь у меня была насыщенной и интересной. Со стороны, она, наверное, даже казалась блестящей. Я строила её, как хотела, никого не подчиняла себе, но и не подчинялась никому, потому что это – слишком больно и страшно.
Эмма Игнатьевна умолкла, а я сидела ошеломлённая и не могла вымолвить ни слова.
– Теперь Вы, Лиля, можете назвать меня монстром и даже презирать, – услышала я сквозь туман в голове слабый голос, почти шелест, – но это совершенно ничего не значит…
Эмма Игнатьевна лежала с закрытыми глазами, на её красивом лице, мраморной белизны, застыла улыбка умиротворения. Приблизившись к ней, я ощутила лёгкое дыхание. Эмма Игнатьевна уснула.
Тихо выйдя из палаты, я пошла в кабинет главврача. Мне казалось, прошла вечность. На самом деле прошёл всего час. Говорить ни о чём не
