Помимо этого, Пшежень был просто добрейшей души человеком, адекватным этой реальности; немного мягким для ученого, но сохраняющим здравый ум, свежую память и тот самый стержень, который, единожды проявившись в человеке, направляет его на поприще точных наук.
Комната отдыха была сквозной, и за ней следовало помещение, где располагалось основное научное оборудование: микроскопы, вычислительные машины, стеллажи с химикатами, реактивами и биологическими образцами, колбы и пробирки разных размеров из кварцевого стекла и пластика, застекленные металлические вытяжные шкафы, продуваемые изнутри, центрифуги и прочая необходимая лабораторная мелочь. Здесь пахло стерильностью так, что с непривычки щипало глаза и слизистую носа. Яркий белый свет тридцати рядов длинных диодных ламп не оставлял в тени ни единого сантиметра помещения; под потолком функционировала мощная система вентиляции.
Лаборатория была сердцем секции вирусологии, и площадь этого сердца составляла приблизительно пятнадцать на десять метров. Но все пространство было так плотно заставлено различной мебелью и агрегатами, приборами и устройствами, что разгуляться было практически негде – изначальный простор помещения давно уже не был виден. Чтобы попасть из одного место в другое, ученые ходили по узким проторенным проходам, напоминающим разветвления лабиринта. Сеть этих «дорожек» была уже настолько привычна и настолько въелась в моторику машинальных движений, что любой из сотрудников мог бы ходить здесь с закрытыми глазами и ничего не задеть.
Горбовский замер на пороге на одно мгновение, в течение которого внутри него развернулось нечто, заставляющее обычных людей улыбаться, а Горбовского – смутно задумываться.
– Вот – Лев Семенович – прекрасно! – тут же воскликнул извечно возбужденный Гордеев, протягивая руку. – Иди сюда, побудь у нас третейским!
Гордеев и Гаев сидели каждый за своим микроскопом, занимаясь скрупулёзной работой, но ни в коем случае не прекращая при спорить ни на секунду. Как ни странно, а в их случае одно другому не мешало – никогда. Вмешиваться в их вечные пререкания было чревато – можно оказаться виноватым, так никого из них и не переспорив, потому что эти двое никогда не слушали чужое мнение.
Слава и Саша дружили настолько плотно, что ежедневно ссорились, причем безо всякого вреда своим теплым отношениям. Даже, наверное, можно сказать, что в этих спорах и была вся соль их дружбы. Они всегда имели противоположные мнения, идеи, суждения и взгляды на все, что существует, и могли бесконечно долго доказывать друг другу свою правоту. Иногда Горбовскому казалось, что оба они – просто две ипостаси одного и того же человека, как две стороны одной монеты, не похожие друг на друга, но являющиеся взаимодополняющими частями целого.
– А где Тойво? – спросил Горбовский, по привычке игнорируя просьбу о помощи и боком пробираясь по проходу вдоль шкафа у стены.
– На складе, – нетерпеливо и чуть недовольно ответил Гордеев, махнув себе за спину. – С новым оборудованием
