темными были эти осенние ночи, и слишком долго надо было ждать рассвета…
«Ночные звуки и страхи…» – ждала ли Марина Ивановна, что могут приехать и за ней? Ждала. Год спустя она записала в тетради: «Поздравляю себя (тьфу, тьфу, тьфу!) с уцелением…»
…И снова у калитки затормозила машина, и снова в ночи, как галлюцинация, топот ног и стук в окна и в дверь! Это было под праздник, под седьмое ноября, под двадцать вторую годовщину Великого Октября.
ЗА КЕМ?
Забрали Клепинина. Его жена была в Москве, и ее арестовали там, как и ее старшего сына Алексея Сеземана.
Марина Ивановна рассказывала Нине Гордон о той страшной ночи. Пока шел обыск, Клепинин сидел в кресле в растерзанной на груди пижаме, уставившись в одну точку, безучастный, равнодушный ко всему, нетутошний уже. Он судорожно прижимал к себе последнее живое существо – бульдога! Бульдог взгромоздился к нему на колени и в предчувствии разлуки подвывал, скуля, лизал ему лицо… Чекистам пришлось несколько раз повторить, что надо одеться. Клепинин не слышал. Собака не давала одеваться, кидалась на чекистов, не давала увести. Ее заперли. Она выла, скреблась когтями, билась о дверь.
На даче остались Марина Ивановна и Мур.
– В эти страшные годы мог быть арестован каждый. Мы тасовались, как колода карт! – говорил Борис Леонидович Тарасенкову.
К счастью, карта Марины Ивановны выпала и затерялась. В Болшево приехала Нина. Она приезжала и тогда, сразу после ареста Али, когда был еще Сергей Яковлевич. Теперь Нина бродила с Мариной Ивановной по пустой даче, совсем пустой. Мур отсутствовал. Они зашли на Алину терраску, где та так старалась создать хоть какой-то уют. Там были ее вещи. Безделушки из уральских камней на подоконнике покрылись толстым слоем пыли.
– Уйдемте отсюда, – сказала Нина.
– Да… – сказала Марина Ивановна. – Я тоже сюда не могу заходить…
Потом она прошептала:
– Я всех боюсь, всех… – и глаза у нее стали дикими.
И она не выдержала и ушла с той проклятой дачи, ушла с Муром, захватив с собой из вещей только то, что они могли унести[29].
По докладной секретаря
Так закончилось «болшевское заточение» Марины Ивановны и началось ее скитание по чужим углам…
Сначала был Мерзляковский. Куда же еще, к кому она могла бежать! У Лили, у Елизаветы Яковлевны, нашла свой приют Аля, когда приехала из Парижа, теперь Марина Ивановна и Мур. Два лежачих места под углом, одно совсем коротенькое, другое в длину Мура, и две двери наискосок, одна из комнаты Елизаветы Яковлевны, другая из коридора. И когда Мур, читая, забывался, а он, конечно, забывался и вытягивал ноги, – то пройти из комнаты или в комнату Елизаветы Яковлевны было уже невозможно.
«Есть нора, вернее – четверть норы – без окна и без стола, и где – главное – нельзя курить…» – говорила Марина Ивановна.
Елизавета Яковлевна и Зинаида Митрофановна, обе больные, не выносили табачного дыма, а Марина Ивановна не могла без папирос.
В письме к Павленко 27 августа 1940 г. М.И. пишет, что покинула Болшево 10 ноября. И в одной из первых открыток Але в лагерь в марте 1941 г. – 10 ноября, но в трех последующих письмах в том же марте – 8 ноября. Это не единственный случай, когда М.И. путает в письмах числа.
