близости друг к другу, а теперь открытку к Новому году рукой черкануть и то лень. Эсэмэски, будьте любезны!»
– Ну же, не томите…
Подмывало добавить: «Лучше в прозе», но почувствовала, что перебарщивать не стоит, никаких собственно причин обижать гостя у Зои не было, наверняка отстирается скатерть. И она сдержалась. Возможно благодаря этому и услышала рассказ, а история у поэта вышла следующая…
Как-то раз поэт отнюдь не по недоразумению, а по собственной воле, вполне осознанно зазвал к себе на дачу, которую раньше без особой нужды даже с близкими родственниками не делил, совершенно случайного человека. Скоротал с ним бессонную ночь в купе за водочкой с бутербродами и вареными яйцами по пути в Москву из Осташкова и пригласил к себе на Селигер. Обычно поезда служат местом для необязательных откровений именно потому, что шанс еще раз повстречаться с попутчиком невелик, мизерный шанс, но служители муз люди все же особенные и поэт удивил и себя и соседа. Кого больше – одному богу известно. Не одному из многих, а в смысле – только ему.
Дача поэта стояла на озере, прямо на берегу, вдали от цивилизации. Добираться – частную лодку с лодочником нанимать или местным рейсовым катером, по-другому никак. Дивное место, живописное, уединенное. Деревушка на пару дюжин переживших свой век домов, населенных людьми, на взгляд горожанина, странными, но главное, что не злобными к дачнику. А если выпить и закусить с мужиками, да пережить вместе с ними «бабское Ватерлоо», где упившиеся до мата про власть мужики – французы, так и вообще ничего народ, жить можно. Помочь не помогут, но и подлянку не сделают.
Вот туда и зазвал незнакомца на ближайшие выходные. Какой смысл откладывать? Чего проще, как взять отгул на ближайший понедельник или в счет отпуска прихватить…
«Вместе и махнем! Я в пятницу опять туда. В субботу с утра будем на месте. У меня там работа, книжка новая, издатель торопит, сил нет. Рыбалка, баня… Благодать!»
Уговаривал, одним словом.
Врал, конечно. Не про благодать. С благодатью в селигерской глуши всё как раз обстояло нормально. Про издателя врал. Сидел на даче который месяц один, как перст, писал что-то поэтическое, жег, снова писал. Создавал, как водится среди творцов, в вечность… Охочие до его творений издатели только снились поэту. Как и благодарные читатели, и сам он себе – в расхристанном пальто, перед восторженной толпой, придерживающийся за фонарный столб, лишь бы не рухнуть на мостовую, выжженный дотла эмоцией, нотой, рифмой, звуком своего голоса… Но издатели снились прежде всего прочего, потому что даже в снах нужна логика.
В день той шальной встречи в купе скорого поезда он впервые за долгое время покинул свой медвежий угол, где величаво именовал себя «селигерским затворником», и выбрался в люди, как назвал вылазку в город.
Случалось, конечно, поэту нарушать свое одиночество, с деревенскими посидеть, к примеру, но не в охотку это все получалось, а в силу необходимости, без таких отношений
