собой весь Ностицов театр. Моцарт, опустив голову, сложил руки на коленях.
Да и Мицелёва забыла на сей раз, как она привыкла, закинуть голову назад, закрыть глаза в ожидании бурной овации; даже эту избалованную примадонну обезоружила скромная Фиалка и превратила её на момент в простого человека, сделав от того ещё прекраснее.
Это были другие аплодисменты, нежели после симфонии и квартета. Спокойные, но более сердечные, чтобы фиалку не спугнуть. Она расцвела здесь в зрительном зале и покорила сердца всех, кто в этот холодный вечер пришёл на концерт, всколыхнула мечты о весне, благодаря Моцарту и Мицелёвой. А те скромно поклонились и ушли, и только память о фиалке продолжала оставаться на сцене в ожидании следующего номера.
А что будет следующим номером?
«Моцарт, должно быть, сейчас будет играть один», – переговаривались люди на галёрке.
Угадали. Театральные работники убирают стулья с пультами, выдвигают клавир на авансцену. Выходит Моцарт. Опять без нот. Руки свободны, окрылённый, просветлённый, будто не от мира сего. Садится к клавиру, отодвигает подальше стул, расправляет манжеты на рукавах, опускает голову и начинает.
Зрители затаили дыхание, так тихо он начал. И правда, какие-то потусторонние звуки выходили из-под его рук. Простенькие, спокойные, и нельзя от них отвлечься, вбирай их в себя, человек, хочешь, не хочешь, душа твоя возрождается в этой красоте, ласке и нежности, так мать поёт тёмной ночью любимому дитя, чтобы успокоить его.
– 3 —
Тихие и нежные звуки сменяются значительными мощными аккордами. Могучий хорал снизошёл на землю, как напоминание людям, чтобы жили в любви, не затаптывая один другого. Звучание всё нарастает, руки Моцарта распевают, клавир – это уже не клавир, это целый оркестр. Зрители невольно сжимают руки в сильном возбуждении: невозможно, чтобы человек так играл. Тем не менее, это правда.
Доиграл, встаёт и смотрит в зал. Можно аплодировать. Но это мало сказать – аплодировать. Мы должны кричать от восторга. Бежать бы к нему, чтобы прикоснуться, стиснуть в объятьях, пожимать ему руки, хотя страшно дотронуться до этой бледной руки, страшно поранить её крепким пожатием. Она белая, как цветок лилии, и красота, которую она создаёт – поистине, райская, как в библии или в детских сказках.
Овации, однако, продолжаются, как никогда. Моцарт играет ещё добрых полчаса, и никто не устал слушать, напротив, просят ещё и ещё, господи, это так прекрасно, ну когда ещё в жизни представится возможность послушать такую красоту. И потому руки аплодируют снова, выражая Моцарту благодарность и просьбу продолжать играть.
Опять садится и играет, чем дальше, тем больше очаровывает. Снова требуют, и снова садится за инструмент. Сел, всё стихло. Опустил голову. У него была такая привычка, прежде чем начать играть, опускал голову, собираясь с мыслями перед первой музыкальной фразой. Полная тишина, как в храме.
