как другим, чтобы играл потише, в ложах не играют в карты, как было принято в те времена в светских театрах…
Моцарт доиграл. Последняя вариация – настоящая симфония с танцами и песнями. Всё поёт, танцует, а проказник-Фигаро дирижирует балом. Улыбки озаряли театр ярче, чем пылающие свечи. Встал, кланяется. Низко поклонился.
И публика встала с мест, выкрикивают хвалебные слова, чешский, немецкий, итальянский – все языки смешались. Топот, ликование, размахивают руками. Цопанек трёт глаза, из них текут слёзы. Витасек, Гельд, хористы, оркестранты, студенты, ложи, партер – всё бурлит, все что-то высказывают Моцарту, а его голова поднялась, и тут все близстоящие были поражены, увидев в его глазах слёзы.
Слёзы Моцарта, радостные слёзы. Он был понят, наконец-то. Его мечта быть понятым не горсткой избранных, а всеми людьми без разделения, она сбылась. Он играл для всех, всех любил, все казались ему красивыми и добрыми, как сама музыка. По нему было видно, что больше он играть не будет.
Да и просить об этом уж было не возможно, он один играл больше часа. Но сколько он им подарил за этот час! Это было как возрождение, ладони не прекращали аплодировать, никто не хотел уходить в тёмную ночь, в занесённые снегом улицы, в застывшие дома. Они будто побывали в раю, на Моцарта смотрели как на ангела, который приподнял с глаз серый занавес и показал красоту мира, не только внешнего его лица, но и близость человеческих сердец.
Моцарт с огромным трудом пробирался в свою артистическую уборную. По пути ему все пожимали руки, обнимали, целовали. Работники сцены пробирались к нему, хотели хотя бы дотронуться, а он всем подавал руки, как друзьям, он всегда считал театралов своей семьёй.
Высшее общество не принимало их в свой круг, пренебрегало, считая комедиантами, низшей кастой. Но сами-то они знали себе цену… Наконец, он добрался, упал в кресло, раскрасневшийся как рак.
«Вы в таком состоянии не можете пока уезжать, маэстро, как бы вам не простудиться», – склонился капельник Стробах над обожаемым артистом с отеческой заботливостью.
Тут же появился театральный служащий с полотенцем и сухой чистой рубашкой, чтобы переодеть победившего воина после утомительного боя.
Моцарт сопротивляется:
«Я не сахарный, не растаю», – но ведь и не железный, и придётся подчиниться оздоровительным процедурам, как послушному дитяти. Стробах обо всём позаботился. Он знал, что гении витают в облаках и часто забывают о своём здоровье, а им не много надо, чтобы расхвораться.
Тут подоспел Гвардасони с посланием от графа Туна: мол, Констанция едет с ними к Ностицам на Кампу, и что маэстро может приехать туда с капельником Стробахом и с Кухаржем, что их всех там ждут, и чтобы они поспешили, чтобы не умереть от голода. На улице страшный холод, «не дай Бог, вы у нас тут простудитесь, мне тогда мои пражане намылят голову за то, что я так плохо о вас забочусь».
Моцарт ещё немного
