, у своего моря, у Каспийского, не уезжая далеко, ни в какие Кисловодски, ни в какие Ессентуки, ни в какие Мин-воды… Здесь, у себя не хуже всяких курортов, конечно не так благоустроено, но все же жить можно, да и расходов, сами понимаете… гораздо, гораздо меньше. Когда сдавались обе комнаты, семья – новоявленные конкуренты отельному бизнесу – состоявшая из дедушки, невестки и пятерых детишек, мал мала меньше (старшему семь, младшему два, трудились, значит, не покладая рук, а точнее, не покладая чего-то иного, зря время не теряли, настрогали пятерых) ютилась в одной комнатушке, спали все на полу, благо лето; все более или менее приличное, на чем можно было спать, сдавалось съемщикам. А муж, то есть папаша этого семейства, недавно погиб в автомобильной катастрофе, пролежал в коме полтора месяца, вытянув всю имеющуюся наличность из семьи и помер, мир праху, как говорится. С той поры семья, потеряв кормильца, и вынуждена была вступить в неравный бой с процветающим гостиничным бизнесом в стране. Было папаше сорок семь, а жене его, что наплодила, всего только двадцать восемь, тем не менее, успела – пятерых, не шутка. Папашка стало быть на целых девятнадцать лет опережал благоверную, и та, стало быть, во всем была послушна оттого, что во-первых – разница в возрасте, во вторых – менталитет в своем праве и обычаи строгие, но справедливые, в третьих – село все-таки, где нравы и привычки сохраняются столетиями. Нравы такие, понятно? Так что, нечего… Папашка был шофером и угораздило его, если учесть, что машин в селе не густо и надо очень постараться, чтобы создать аварийную ситуацию. Но видимо, судьба: врезался на своем стареньком «форде» в грузовик на проселочной дороге, машина всмятку, сельское начальство (глава муниципалитета, невелика шишка) которое возил незадачливый папашка, сидело на заднем сидение, вопреки своему характеру всегда соваться вперед и оказалось большим везунком – ни царапины. В общем – помер папашка, осиротив пятерых маленьких граждан. Папашкин папашка семидесяти трех лет (в отличие от сына наплодивший только одного папашку), потеряв сына, стал стремительно стареть прямо, можно сказать, на глазах, хотя до тех пор был старик крепкий, так что, и стариком называть его как-то язык не поворачивался. Но… надо было жить дальше. Стали сдавать на летний сезон комнаты дачникам, благо дом с виноградником находился близ моря, недалеко от дикого пляжа, кое-как пробавлялись, плюс пенсия папашкиного папашки.
Однажды одну из комнат занял мужчина лет далеко за пятьдесят, а если точнее – было ему под шестьдесят, представился он как доцент технического института, был очень нервным, ходил какими-то непонятными рывками по горячему песку, нервно переставляя ноги, нервно купался в море, мелкими нервными саженками плавал. Узнав, что он ученый, ему было предложили и вторую пустующую пока комнату, но он нервно и многословно отказался.
Пятеро малышей с утра до вечера возились в песке, и как правило у кого-то из пятерых, а то и сразу у двоих бывала диарея. Мать их, чтобы не мыть часто горшки, велела им облегчаться подальше от домика, возле ворот, что они и делали по многу раз в день, отчего у ворот стояла дикая вонь, неоднократно обновлявшаяся. Входившие во двор, проходили испытание вонью и только после этого испытания выходили на простор сада и двора, засаженного виноградником. Нервный комнатосъемщик, проходя мимо нечистот, над которыми жужжали большие зеленые мухи, каждый раз нервно вздрагивал, зажав нос, но ничего не говорил, не жаловался. И потому никто его не спрашивал, думали – может нравится, раз молчит. Но ему не нравилось. Правда, нравилась семья, эти простые, честные люди, и он не привередничал, тем более, что издавна привык все носить в себе, не жалуясь, никого не беспокоя. Оттого и был очень нервным, и со временем становился все более и более нервным, хоть и любил купаться рано утром в прохладной морской воде. Но не помогла прохладная вода. Не успокаивала нервы, натянутые как струна и готовые лопнуть. Двадцать третьего июня, в среду, в пятнадцать тридцать пополудни (время местное) он сошел с ума.
Вдруг разом сник, осторожно переставлял ноги при ходьбе, будто входил в холодную воду, отвечал тихо, еле слышно на немногочисленные вопросы, однако, внезапно, ни с того, ни с сего начинал строить рожи непонятно в чей адрес и тут же виновато улыбался, но был впрочем, тихим, не буйным, нет, не буйным, просто странным. Но порой грозно сверкал глазами на задававших вопросы, на обращавшихся к нему по разным поводам, в основном – бытовым; словно грозил сердитыми и загадочными, предупреждающими взглядами: смотрите у меня! Неизвестно, что его побудило сойти с ума в это жаркое лето: то ли вонь при входе на дачу, то ли жара, то ли предрасположенность была издавна, то ли голову напекло под солнцем…
А потом произошло вот что: войдя в море по грудь, будущий пациент психбольницы, вдруг резко развернулся лицом к берегу и стал вещать грозные предсказания о конце света, если человечество не исправится; вещал он малочисленной аудитории зевак на берегу, состоявшей из нескольких мальчишек в черных трусах и парня-продавца вареной кукурузы. Он кричал так громко, что сразу привлек внимание людей на берегу, принявших его крики за вопли утопающего, но вглядевшись и прислушавшись, все поняли, что творится что-то неладное с нервным субъектом, к виду которого на пляже старожилы уже привыкли, а к крикам не привыкли,
