попросила ее привезти чаю. Почему-то они никогда ничего не просили, кроме чая, хотя тот же самый чай можно было купить в супермаркете в десяти минутах езды от дома.
В бруклинском русском магазине стояли пачки чая со слоном. Маленькая Фрида любила играть с блестящей, плотной фольгой. Из нее можно было делать тиары и короны, репетировать книксены перед высоким зеркалом, откуда на нее смотрела худенькая девочка со слишком пышными для тонких губ и горбатого носа волосами, девочка с глазами цвета чайной фольги.
– Целую вас. Папе привет большой, – женщина вытянулась на огромной, занимавшей половину комнаты, кровати. Скрипку и смычок она положила рядом, касаясь их рукой.
В полутьме комнаты ее Гварнери отсвечивал медовыми блестками. Инструмент был глубокого бронзового цвета, немного вытертый, цвета ее волос, рассыпавшихся по белоснежной подушке.
Подцепив струну ногтем, Фрида поежилась. В пустой комнате звук был особенно неприятен, будто и не осталось на свете ничего, кроме дождя за окном, кроме темноты страны вокруг, кроме холода и одиночества.
С утра они репетировали с Мартином. Фрида, на чьей памяти был о много аккомпаниаторов, ожидала худшего, невнимательности и того, что человек не будет ее слушать.
Однако Мартин не просто слушал, он слышал. Склоняясь над роялем, искоса глядя на нее, он улавливал самое маленькое движение пальцев, мгновение, когда она застывала, поднеся смычок к струнам, сотую долю секунды, когда Фриде казалось, что между ней и музыкой лежит бесконечное пространство, которое она не в силах заполнить.
– Вы словно боитесь музыки, – сказал он, когда Фрида в перерыве пила кофе.
– Это комплимент, – торопливо добавил он, – я имел в виду, что не боитесь, а уважаете.
Фрида даже улыбнулась, таким хорошим был кофе:
– Нельзя думать, что ты все можешь. Это плохо кончается. Все может только Бог.
– Вы верите в Бога? – он забрал у Фриды чашку: «Я уберу».
– Как сказать? – она задумчиво перелистала ноты.
– Несомненно, есть высшая сила. Мы играем Тартини…, – она повернулась к Мартину.
– Играем, – он мимолетно улыбнулся.
– Тартини приснилось, что ему играет дьявол. А кому-то, наверное, приснилось бы, что играет Бог. Впрочем, я в дьявола не верю.
– Я верю, – пробормотал Мартин, усаживаясь за рояль.
Фрида подняла бровь.
– В этой стране, – он помолчал, – начинаешь верить, что есть дьявол. Хотя, что есть Бог, тоже веришь. Кстати, Тартини влюбился в ученицу, и бежал от любви в монастырь.
– Где ближайший? – Фрида подняла смычок: «Давайте играть».
Они вышли из консерватории в час, когда небо, неожиданно очистившись от завесы туч, стало таким, каким оно и должно быть здесь, среди веселых холмов, высоким, голубовато-золотистым, с брусничной полосой внизу, где укатывалось
