закончил Мартин.
– Но вы? – Фрида кивнула на его кипу.
– Я не еврей, – он добавил: «Пока еще».
– А, – Фрида повернулась к нему спиной.
В шестнадцать лет она выиграла стипендию от иерусалимской консерватории. Она провела три месяца в раскаленном, душном городе, отбыв девяносто дней уроков и упражнений, до пота, до мигреней, до боли в кончиках пальцев.
Ее учителем был один из тех, кого вывезли отсюда на пароходах и поездах, закутанных, запуганных, с одними глазами, торчащими из-под шапок и платков. Родители успели всунуть ему скрипку, детскую маломерку в одну четверть, такую же, на которой играла когда-то трехлетняя Фрида.
Маломерка висела на белой стене класса, единственное, что осталось от его родителей, от его семьи и от всего народа ушедшего в дым. Иногда она отзывалась на звуки скрипок учеников, бормоча что-то свое, непонятное.
– Могила моего деда, – Мартин остановился перед гранитной плитой. Под крестом были даты жизни:
– Почти сто лет, – посчитала Фрида. Она сжала зубы, чтобы ничего не сказать. Под крестом что-то написали по-немецки, готическим шрифтом, которого она не знала.
– Я есть воскресение и жизнь, – перевел ей Мартин. «Это из Евангелия от Иоанна».
– Он верил в Бога?
– Он был пастором. Он всю жизнь служил в одной и той же церкви, мы мимо нее проходили, серая такая. С сорок второго года и по конец войны он сидел в концлагере. Лагерь неподалеку, но вы, скорее всего, про него не слышали. Мартин помолчал: «Он был местного значения».
– За что он сидел? – спросила Фрида, ожидая услышать про пацифизм и проповеди.
– Он спрятал две еврейские семьи и переправил их в Швейцарию. Вообще за это полагался расстрел, но деда в городе очень уважали. Моя семья здесь живет пятьсот лет, и всегда кто-то из нас был пастором. Его не решились казнить…, – Мартин перешел к другой могиле. «Это мой отец. Он тоже был священник, но я его не помню. Он погиб, когда мне было два года».
– Погиб? – Фрида посмотрела на плиту. Цитата была другой.
– «Провозгласите свободу по всей земле». Это из Ветхого Завета.
– Я знаю, – Фрида засунула руки поглубже в карманы. Солнце зашло, ветер был злым, кусачим, шелестела оставшаяся на деревьях порыжелая листва. В сумерках ее глаза теряли блеск и становились бездонными озерами свинца. «У меня была бат-мицва, правда, в русском ресторане».
– Мой отец был пастором в Западном Берлине, я там и родился. Его застрелили на границе, когда он помогал переводить беженцев. Пойдемте отсюда, холодно, – Мартин подал ей руку, Фрида приняла его ладонь.
– Где здесь синагога? – спросила она на пути в гостиницу.
– Здания больше нет. Сначала ноябрь тридцать восьмого, потом бомбежки…, – он помолчал:
– После войны решили не восстанавливать руины. У нас есть культурный центр. Раввин приезжает раз в две недели, проводит службу,
