смысл кроется за словом «это». Фаррух был настолько не уверен в себе, что сначала предположил, что «это» – нечто сугубо медицинское, какое-то реальное знание, – но еще до того, как кончилось выступление его отца, Фаррух все понял. «Это» означало всего лишь английскость, то есть принадлежность к ним самим. Даже на встречах тех, кого его отец хвастливо назвал «коллегами по профессии», их интересовало только «это» – всего лишь то из их английскости, что все прочие удачно или неудачно копировали. А что касается оставшейся части выступления старого Лоуджи по поводу детского паралича, то молодой Фаррух сгорал от стыда, видя своего амбициозного отца глазами британца: как самодовольную обезьяну, преуспевшую в подражании им. Впервые тогда Фаррух осознал, что можно любить английскость и все же ненавидеть англичан.
Таким образом, прежде исключения Индии из стран, где он мог бы жить, он уже исключил из списка Англию. А летом 1949 года, во время пребывания дома в Бомбее, молодой Фаррух Дарувалла получил другой жизненный урок, вычеркнувший для него из списка и Соединенные Штаты. Именно в то лето ему открылась еще одна обескураживающая слабость Лоуджи. Речь шла вовсе не о деформированном позвоночнике отца, причине его постоянного дискомфорта, – этот недостаток ни в коей мере не относился ни к какой категории слабости – даже наоборот, горб Лоуджи побуждал Фарруха к действию. Но теперь, в дополнение к чрезмерно резким высказываниям политического и религиозного характера, в старшем Дарувалле открылась склонность к романтическим фильмам. Фаррух уже был знаком с безудержной страстью своего отца к «Мосту Ватерлоо»; при одном упоминании о Вивьен Ли на глаза отца наворачивались слезы, и никакие сюжетные ходы не потрясали старого Лоуджи с такой трагической силой, как те повороты судьбы, которые могли довести женщину, прекрасную и чистую, до участи проститутки.
Но летом 1949-го молодой Фаррух был совершенно не готов к тому, что его отец будет так охвачен банальнейшей истерией вокруг вышедшего на экраны фильма. Что еще хуже, это был голливудский фильм, у которого не было никаких особых достоинств, кроме этой бесконечной способности к компромиссу, в этом была главная заслуга киноактеров. Фаррух приходил в смятение, видя, с каким раболепием отец относится ко всем, кто снимался в фильме, пусть даже в массовке.
Не следует удивляться тому, что Лоуджи был столь неравнодушен к людям кино, или тому, что предполагаемый гламур послевоенного Голливуда был явно приукрашен фактором значительной удаленности от Бомбея. А ведь эти форменные придурки, захватившие Махараштру, чтобы снимать свое кино, имели явно подмоченную репутацию – даже в Голливуде, где от стыда редко кто умирал, – но разве старший Дарувалла мог знать об этом? Как и многие врачи по всему миру, Лоуджи воображал, что, если бы не медицина, он мог бы стать великим писателем, и, далее, он пребывал в заблуждении, что ему светит возможность еще одной карьеры, скорее всего по выходе на пенсию. Он полагал, что, будь у него достаточно
