решил поездку в Петербург отложить. Распоряжусь, чтобы на ночь поставили банки, а завтра мы с вами будем работать как обычно.
Утром он явился на рабочее место с осунувшимся, желтым лицом, зашелся лающим кашлем, в итоге сплюнул мокроту в чашку Петри, рассмотрел ее и горько усмехнулся:
– Я так и знал: мокрота кровавая. Похоже, больше скрывать не имеет смысла. Пойду повинюсь перед господином Берестеневым, а вы подождите меня здесь, никуда не уходите.
От страха у меня ноги стали ватными, я оперся на лабораторный стол, чтобы не упасть. Я понимал, что за этим последует: у Михаила Федоровича, скорее всего, чумная пневмония, а ближе всех с ним общался я. И даже если я вскоре не заболею, заразного лазарета-изолятора мне не избежать. Поэтому Михаил Федорович и сказал, чтобы я никуда не уходил, пока за мной не придут. А куда я могу деться с этого проклятого острова, если вокруг вода? Разве только вниз головой в бурлящие буруны, чтобы избежать ужасов постепенного и очень болезненного умирания. Оставалась крохотная надежда, что лабораторные анализы опровергнут наши догадки, и это всего лишь обыкновенная простуда. Но вскоре за мной пришли…
– 4 —
В качестве палаты Михаилу Федоровичу определили большую, светлую комнату-лабораторию на третьем этаже, куда он пришел самостоятельно, под наблюдением Ильи Петровича. У меня взяли слюну и кровь на анализы, хотя мое состояние ни у кого не вызывало опасений: температура нормальная, никаких болей я не чувствовал, кашля не было. Доктор Заболотный посчитал это своей заслугой, так как именно по его настоянию мне сделали противочумную прививку. А вот у Михаила Федоровича в слюне обнаружили огромное количество овальных микробов с полюсной окраской, не красившихся по Грамму, и в том, что у него чума, не было сомнений. После небольшого консилиума доктор Берестенев вынес свой вердикт: в лаборатории объявляется карантин, о чем ставят в известность институт и строго ограничивают все контакты с Кронштадтом. А поскольку я непосредственно контактировал с доктором Шрейбером, меня следует изолировать от других сотрудников, но, так как у меня не обнаружены симптомы заболевания, то это заточение будет моей работой: мне поручено обслуживать больного доктора.
Состояние Михаила Федоровича катастрофически ухудшалось, он принял как неизбежное летальный исход и отказался от введения ему сыворотки, мотивируя это тем, что она ничем не поможет, а лишь усилит и продлит его страдания. Мне же ввели еще одну дозу сыворотки, и я перенес это легче, чем в первый раз, хотя доза была в два раза больше.
Несмотря на возражения, инъекции Михаилу Федоровичу сделали. Температура у него держалась в пределах 39,5 °C, пульс был учащенным, 120–140 ударов в минуту, кашель с кровавой мокротой то усиливался, то затихал. Его самочувствие резко ухудшилось к ночи, и, чтобы хоть немного унять боль, применили морфий. Днем были отмечены некоторые признаки улучшения, и я обрадовался, но к вечеру они сошли на нет. Михаил Федорович все больше слабел,
