Это – детство, когда она была бессознательно невинной.
Каждый свой приезд в Нерехту она старательно описывает в дневнике. И это для нее всегда перевоплощение в какую-то другую Лизу. Не только какой она была в детстве, но и какой могла бы стать, если бы исторические часы вдруг остановились.
Я в Нерехте! Опять на родине, дышу ее знакомым воздухом, гуляю в нашем милом саду, который год от году все более и более разрастается. Чудо как хорошо здесь! Я буквально не помнила себя от радости, когда приехала сюда, и как маленькая бегала по комнатам. Каждое зеркало отражало сияющую розовую физиономию и блестящие серые глаза, они улыбались мне, и я сама себе показалась хорошенькой… Надев длинную блузу, я завязываю ее шарфом выше талии, собираю белокурые волосы высоко на затылок большим узлом, расчесывая их спереди, и получается фигура начала нынешнего столетия, фигура прабабушки в молодых годах, с высокой талией, с наивным улыбающимся лицом. Ребячество!
Нерехта – источник ее энергии. “Я похожа на Антея, который с прикосновением к матери-земле получал от нее новые силы”. Бабушки – светлые оконца в темной, душной тюрьме, в которую, как она считает, заточили Лизу в Ярославле.
Но… Это окошки в прошлое. Посмотреть в них так же приятно, как на себя в зеркалах в родовом доме, где когда-то отражалось твое детское личико. И можно даже нарядиться как прабабушка, почувствовав себя героиней начала, а не конца XIX века. Но это, конечно, такой милый театр.
Если же говорить серьезно, то, во-первых, обе бабушки ее любили. И это, наверное, было самым главным, что притягивало ее к ним. Лизе всю жизнь катастрофически недоставало любви, не обязательно именно мужской. Просто любви!
Во-вторых, глубоко верующие и церковные бабушки заложили основы ее религиозного миропонимания. Она всю жизнь душой чувствовала, что в этой старинной и нерассуждающей вере есть какая-то важная правда. Но на пути, который Лиза Дьяконова выбрала, эта правда не помогала ей, а мешала. Она до конца своих дней не смогла излечиться от инъекции бабушкиного православия, которая бродила в ее крови, не позволяя ей, например, смеяться над священниками, заставляя ходить в церковь.
Но и радости ей эта вера не доставляла. Потому ли, что она в этой вере была подбита уже на взлете религиозным равнодушием родителей? Или потому, что эта вера представлялась такой смешной и ненужной молодым людям, свободе и независимости которых она завидовала? Или ее рациональный ум постоянно нашептывал ей, что “здесь что-то не так”, что “чудес на свете не бывает” (во всяком случае, с Лизой ни одного чуда не произошло)?
Так или иначе, но религиозность Лизы нужно оценить, но не нужно переоценивать, как и любовь к “малой родине”. Как бы прекрасно ни было в “милой Нерехте”, но именно здесь она однажды твердо решила, что, если ей не позволят поступить на курсы, она поедет в Швейцарию, где условия приема женщин в университеты свободнее. Мысли вернуться в Нерехту учительницей, что позволяло ей окончание
