Монисто изготовлено умелыми руками. Я оплачу его! Подойди ко мне! Как имя твое?
– Муфид! Да не омрачатся бесконечные дни твои, великий и лучезарный!
И когда мастер коснулся губами стремени повелителя, тот протянул ему десять золотых акче.
– Это тебе за работу, старик!
И повернувшись к свите громко объявил.
– Распорядитесь, чтобы ни кто не посмел обидеть ювелира!
Только стих дробный топот копыт, базар закипел привычной жизнью. Лишь плакал мастер, расставшись с любимым изделием, отнявшим десятки лет жизни, где были бесчисленные приключения, обмены и купля-продажа, долгие плавания за моря, опасности и молодость. Любовь и измена. Взамен – только золотые акче от повелителя в зажатой руке.
– Чаруша! Вставай, братья уезжают!
Её разбудил голос матери. Вскочив с лавки, на которой спала, торопясь, босою выбежала во двор.
Старшие братья, сидя на гнедых лошадях, в белых льняных рубахах, сверху легкая кольчуга, луки за спиной, у пояса колчаны со стрелами, возле седел приторочены мечи в кожаных ножнах, боевые топорики с длинной рукоятью, щиты.
Оба светлоголовы, синеглазы, крепки.
Девочка привстала на носочки, наклонившись из седел, поцеловали поочередно. Сорвались с места в галоп. Оставив облачко взметнувшейся пыли.
– Татары на Москву идут! Крымцы! Только бы басурмане наш Владимир миновали. А то не ровен час…
Отец тяжело вздохнул, взглянул вверх.
– Дождь будет! Давайте сено сгребать, пока не подмочило.
С юга натягивало на голубизну неба черные косматые тучи, тревожно зашелестела листва на березах, пахнуло просушенным сеном, где переплелись с луговой травою увядшие васильки, ромашки, незабудки – те полевые цветы, что так любила она собирать в букеты или плести из них венки с подружками.
Это утро, со всеми оттенками и световым окрасом, с ощущением надвигающейся беды и ударом первого далёкого грома Чаруша будет вспоминать и тогда, когда на десятый день после этого, будет пленена, караваном невольников из разрушенного татарами Владимира будет долго добираться в Крым.
В Кафе будет продана огромному турку, с отвисшим животом, с колыхающейся грудью, который будет ощупывать девочку лоснящимися руками, цокать бесконечно языком, и наконец, расплатится за покупку.
Наступившим утром, в пелене октябрьского дождя она в последний раз увидит тающий вдали крымский берег.
И ни кто не заметил слез. Дождь, дождь.
За водами безмолвными, за лесами дремучими
паутинкой тонкою на ивовой веточке
душа моя дрогнет, печалится…
Станет вспоминать и тогда, когда её, доставив на фелюге в Стамбул, приведут в гарем Селим-Паши, и он, через два года полюбив славянку, восхвалит за подаренного Аллахом сына, породив зависть и злобу при дворе.
А для неё на чужбине
