что их готовят для него. – Крепкий был, терпеливый. Да и я то ж терпеливый. Вот только оплошал, поспешил, смял по-быстрому. Потом уже понял – брать его надо было с умом… Другие-то, те хлипче оказались, не моей руки товар…
Он взял большие, с длинными ручками железные щипцы, похожие на кузнецкие клещи, и, пробуя, щелкнул ими пару раз.
От этого звука Лёвка вздрогнул, судорожно сглотнул слюну и быстро отвел взгляд в сторону. В одно мгновение у него перед глазами пронеслось лицо палача под Полоцком, когда тот допытывался от него что-то, чего Лёвка и не знал-то никогда…
Палач завел остяку за спину руки, надел наручи и защелкнул замок, продолжая монотонно бубнить между делом.
– При покойном государе, Борисе Федоровиче, служил я у Семена Никитича, его троюродного брата, на Пыточном, – с гордостью обвел он взглядом служилых. – Работы хватало, невпроворот. Это здесь сноровка убавилась. А при государе-то дел всегда много. В одиночку-то и не управиться. Семен Никитич любил порядок. И все чтобы тайно было: бояре ходили через нас. Я уже не говорю о такой мелкоте, как стрельцы… Бояре-то, народ рыхлый телом. С ними работать тяжко. Остяки-то и вогулы жилисты. Его тянешь, он гнется, ан ничего – дюжит. Вот только одну ее, матушку, – ласково погладил он рукой жаровню, – не выносят. К огню не привычны… При царе Димитрии меня сослали сюда. Говорят, за боярина Александра Романова. Он приходился ему каким-то дядькой, али, бог знает, еще кем…
Он перекинул через матицу веревку и потянул ее на себя. Руки у остяка поползли вверх, сухое смуглое тело изогнулось под потолком дугой… И вдруг остяк как-то ловко вывернул лопатки, крутанулся и свободно завис над полом на вытянутых руках.
– Ого! – восхищенно вырвалось у Лёвки, а когда он увидел досадливое выражение на лице палача, то загоготал над ним: «Гы-гы-гы!»
– Ловок, – тихо пробурчал палач. – Такие не гожи на дыбу… Жарком надо, жарком…
Он развел в жаровне огонь, подкинул в нее древесных углей, раздул их мехами, раскалил до бела и сунул жаровню под ноги остяку. Тот взвизгнул по-детски тонким голоском, дернулся вверх и закачался на веревке. Тогда он опустил его вниз и усадил на лавку. Защелкнув на ногах у него колодки, он снова пододвинул жаровню к его голым пяткам.
Только теперь до Кочегомки окончательно дошел смысл всех приготовлений человека, который говорил тихо, ласково, и показался ему дружелюбным. Какое-то мгновение он молчал, затем по избе пронесся животный вой: «А-аа!»
По знаку воеводы палач отставил жаровню в сторону, но так, чтобы Кочегомка видел ее.
А Волынский подошел к остяку и жестким голосом стал допрашивать его: «Куда и за чем шел?! От кого получил стрелу?!»
– Анна, Анна Алачева, Игичея Алачева! – запричитал Кочегомка, извиваясь всем телом и безуспешно пытаясь вытащить из колодок ноги.
– Еще кто?! Кто еще был на измене?! – закричал воевода так, что на высоком лбу у него выступили капли пота.
