читать вслух, но сочинял фантастические рассказы и повести, чаще посвященные Востоку.
«Скорее бы кончилось это семейное сидение, скорее бы наступил завтрашний день». Звонил Андреев и обещал завтра их навестить: Вадим у них жил уже несколько месяцев. А Лариса решила, наконец, показать писателю свою пьесу «Атлантида», и как только кончился ужин, заперлась в комнате и погрузилась в рукопись на всю ночь.
«Я – Обреченный и во мне жизнь, – читала она монолог Леида. – Молчи, народ, я говорю о земле и о спасении… Говорю вам, я нашел новую землю и новое небо. Ликуйте! Через мою смерть явится жизнь. И проклятие мое старым богам и старой земле; на дне морском их могила. О Боге жизни и о спасении говорю я вам. Я – Обреченный, во мне жизнь и проклятие старому…»
Слова были высокопарные, торжественные, она зачеркивала, писала новые, опять зачеркивала. Не стихи, не баллады о царевнах, не «аккорды», может быть, поэтичные, но бессмысленные, а пьеса! Драма о человеке и его народе.
За окном сияла луна – отполированное круглое блюдо, беспощадно и холодно светившее на голом фиолетовом небе. Лариса писала, исправляла, перечитывала до самого утра.
«…Приближается момент катастрофы. Земля с каждым днем уходит все больше под воду. Люди чувствуют неминуемую гибель. Злые силы – жрецы храма Панхимеры – не думают ни о людях, ни о чуде, ни о спасении. Они лишь зло смеются, когда появляется прекрасный юноша Леид, обещающий умереть, но спасти людей. Жрецы ненавидят Леида, который хочет спасти людей, увести их на новую землю».
Ее герою Леиду грозит гибель, но он думает о том, как спасти людей, – разумеется, простых слов для этого у автора не находилось.
…Вечером, как только раздался условный, тройной звонок в дверь, Лариса скомкала бумаги, хотела бежать на звонок, но ее опередила мать. Послышался глухой мужской голос, кашель, и она, волнуясь, вся как натянутая струна, остановилась на пороге гостиной.
Отец вышел навстречу гостю, нерешительно протянул руку. Не боится ли он, что до писателя дошли темные слухи? Но нет, Андреев был спокоен, еще более красив, чем прежде, хорошо причесан, в начищенных сапогах, в бархатной куртке. Сообщил, что приехал в Петербург по издательским делам.
За ужином Екатерина Александровна оживленно рассказывала об успехах Вадима, о его явной тяге к литературе – он и сейчас на лекции Венгерова!
А Лариса не сводила с гостя глаз. И чем более смотрела, тем менее естественным казалось его спокойное, словно окаменевшее лицо. Уж не «заболел» ли он?
– В последнее время меня одолевают всякого рода истязатели, истерики, самоубийцы… Почему-то считают нужным прислать мне предсмертную записку или раскаяние… Посмотрят мою пьесу – и… А я ведь тоже в четырнадцать лет решил, что буду или знаменитым, или… покончу с этой жизнью, и прострелил себе ладонь. Смешно?
Постепенно лицо писателя разглаживалось – в домашней обстановке он отходил душой.
Наконец наступил тот удобный момент, когда можно было
