и М(ир)». Все мечтал когда-нибудь нормально прочесть ее, всю сразу. И теперь у меня двоякое чувство. Одно – хорошо, что я ее раньше не проглотил, ее лучше читать попозднее. Другое – плохо, что не прочел ее раньше, т. к. все равно бы, читая сейчас, имел бы не меньше удовольствия, чем в первый. Чувствую, что даст господь, через несколько лет, читая эту же восхитительную вещь, буду так же переживать и восхищаться некоторыми местами (может быть, другими или теми же, но совершенно по-другому), только знаю, что всегда буду благоговеть перед этим всеобъемлющим талантом, видеть идеал в этом языке и построении и т. д. и т. д., хотя люди, не чета мне, это сказали раньше меня и миллионы людей еще скажут это за сотни, тысячи лет, захлопывая эту книгу…
1.7.47 г. Начнем новую тетрадь. 3 тетрадки оставил дома, одну повез, исписал, и вот эта – пятая. Какая цель в ведении дневников. Во-первых – это вошло в привычку, так, что даже затрудняюсь объяснить, зачем я пишу дневник. Кстати, сегодня такое настроение, что объяснить это нет никакой охоты. Утром побежал с обходной, обегал с различными волнениями и, получив на руки справку об увольнении, расчет (подразумеваю под этим деньги), я поспешил в Ж.У Долго ждал, пока освободится директор. Наконец был позван к нему в кабинет, и после длинного-длинного разговора, в котором он убеждал меня в том, что у него работы нет, выяснилось, что таковой нет на самом деле. Как я ни старался его убедить в противном и как ни старался это сделать завуч – ничего не получилось. Мастером поставить меня нельзя, т. к. мало производственного стажа, преподавательской работы никакой нет, инженер-технолог уже оформляется, а посему я побрел домой, как оплеванный, и, как оплеванный, сел за стол.
Что же получилось из всего этого (я говорю вообще обо всем том, что уже 4 месяца у меня не лезет из головы).
Я потерял работу, спокойствие, хлеб и многое, многое другое. Мать потеряла спокойствие, хлеб, может быть даже, в скобках сказать, – второго сына.
Сестра Мария потеряла здоровье, большой кусок, хлеба большой кусок, громадный моток нервов и все радужные надежды.
Больше всего я потерял в глазах родственников, от самых дальних до единоутробных, и все-таки больше всего в своих собственных глазах. Возможно, что потеряю единственное, что имею – свободу. Вот уж о чем не хочется думать, но это самые главные думы мои! Кто виноват? Только я. Что делать? Все дороги ведут в Москву… Как Марусе об этом сообщить? А? Где ты, совесть моя?
5.7.47 г. Вчера утром поехал в село. Повез Алику (сын Марии. – Е.Ч.) в лагерь 5 шоколадок, повидал его, попрощался… Чудесная Хохландия! Как обедняла ты! Зашел еще раз в лагерь. Постояли с Аликом под знаменитой Шевченковской липой, что безобразно-широко раскорячилась у самой школы, поглазели на монумент, воздвигнутый в память Тараса, всплакнули под конец с Алькой, расстроенные отнюдь не этой липой, монументом, пьяным воздухом, и простились, поцеловавшись, по-мужски, крепко сжимая друг друга. Я побрел, торопливо воткнув папиросу в зубы, а Алька долго стоял, вытирая слезы худенькими ручонками, чтобы офицерские
