диплом, хотели оставить в аспирантуре, но почему-то не оставили (что значит «почему-то» – есть более достойные); субординатура на кафедре патанатомии, три года врачом – где-то в селе; вернулась, вся в работе – где-то в больнице, не то пишет диссертацию, не то собирается; не замужем.
Конечно, что ещё делать незамужней с некрасивой внешностью, но с неглупой головой? Лишь корпеть над диссертацией или лезть из кожи вон на работе. Я вспоминала о подруге с жалостью. У меня при всех минусах было больше плюсов. Я не рвалась в науку. С меня хватало семьи и работы – патологоанатомом. Нет, ты, Лиза, ни при чём. Мой выбор (он и не выбор вовсе, выбор – право сильнейших) не связан с твоим влиянием. Больница – близко к дому, согласны на полставки – не хотелось мне отдавать сына в садик даже на год (да я ж и не лошадь, мужчина в доме есть), а мама решила заработать пенсию, вот я, пройдя специализацию, и сидела по вечерам над препаратами. Как-то ко мне по работе зашла сокурсница. Поболтали. Она хорошо знала Лизу.
– Как у неё с наукой?
– Не до неё. Разрывается между работой и больным отцом. И никакой отдушины. С её внешностью – и одна.
С её внешностью? С её внешностью одной и быть. Одни жидкие волосы цвета яичного желтка чего стоят. Как мне было жалко Лизу! Бедная Лиза. Никакого просвета. После работы – больной (и, наверное, капризный) отец, матери нет, помочь некому, времени куда-то пойти (глядишь, кого-нибудь и…) – нет, на работе тоже особенно не познакомишься – одни юбки. Да и знакомства эти… Им лишь бы поразвлечься. А потом сама расхлёбывай. Кто, уцелевший от брака, рвётся жениться в такие годы. Наоборот, женатые думают, как бы вырваться. Чтобы женить на себе нормального тридцатилетнего, надо иметь не Лизину хватку, конечно, хорошо скрытую, если он не совсем дурак (если совсем, то можно и не скрывать), и не иметь Лизиной щепетильности.
Я очень грустила, что у моей подруги так не сложилась жизнь. А какое было начало… Я вернулась домой, приняла душ, сделала маску (к тридцати у меня наметились «гусиные лапки», но я не собиралась сдаваться), помыла черешни, прилегла на кушетку и, отключив телефон, с головой ушла в грустные мысли о Лизе. Муж, придя с работы, с грубостью, свойственной всем мужчинам, нарушил моё уединение (ребёнка я оставила пожить у родителей, я и так очень уставала). В мужнину голову ничего не пришло умнее, чем задать, прямо с порога, сто вопросов сразу – почему выдернут телефонный шнур, когда ему должны звонить по архиважному делу («Тебе – всегда по делу, а мне – почесать язык»), почему сын опять шатается так поздно неизвестно где («Ты – отец, сам должен знать, где твой сын»), почему самая ценная из всех тарелок («Тоже мне – ценность»), которые его друг выкопал из какого-то кургана и подарил ему на юбилей («Додумался!»), валяется, приспособленная под мусорное ведро («Только на это они и годятся!») на полу («Не в стенку ж я их поставлю!»), почему я сама полуголая валяюсь посреди нашего свинарника («Пылесос на месте, возьми убери!»), с блаженной физиономией, вымазанной розовой жирной дрянью (?!!)…
Он никогда
