конца вечера Берди сама разносила еду, изредка забегая на кухню, чтобы передать мне заказы или приправить свежую порцию похлебки, но главное – следила, чтобы каждый из солдат получил щедрую добавку за счет заведения. Этот компромисс так мне претил, что я вымещала свой гнев на луке, который шинковала.
Когда третья луковица была измельчена в кашицу, а мой пыл несколько поугас, мысли вернулись к Рейфу и Кадену. Никогда я не узнаю, был ли один из них рыбаком, а второй – торговцем пушным товаром. Сейчас они уже, должно быть, далеко отсюда, и я в жизни их больше не увижу. Я думала о Гвинет, которая напропалую заигрывает со своими клиентами, ловко управляя ими по своему желанию. Интересно, и с этими двумя у нее тоже получилось?
Я схватила из корзины узловатый рыжий клубень и швырнула на колоду для рубки мяса. Он был превращен в кашу еще быстрее, чем луковицы, не считая разве что нескольких ломтиков, отлетевших на пол.
Глава десятая
Ближе к ночи, когда Паулина уже вернулась в наш домик, а Энцо и Гвинет отправились спать, я устало домывала последний котел из-под похлебки. Кое-какие особенно упрямые кусочки никак не хотели отскребаться от днища.
Мне казалось, что я снова в цитадели и меня опять отправили под домашний арест в мою спальню. Воспоминания о последнем таком заточении до сих пор жгли обидой, и я поморгала, смахивая слезинки с ресниц. В последний раз говорю тебе, Арабелла, придержи язык! – кричал на меня отец, багровый от возмущения. Мне показалось, что он меня ударит, но он сдержался и размашистым шагом вышел из моей комнаты. Все было из-за ужина, на котором присутствовал весь кабинет королевских министров. Напротив меня сидел лорд-канцлер в расшитой серебром мантии, пальцы его были так густо унизаны перстнями, что он с трудом удерживал в руке вилку. Беседа коснулась необходимости урезать бюджет и раздались хмельные шуточки о том, что дешевле было бы заменить солдат на лошадей – я вмешалась в разговор и заметила, что, если бы министры собрали свои каменья и побрякушки, это заметно пополнило бы казну. При этом, разумеется, я в упор смотрела на канцлера и затем провозгласила за него тост, чтобы мысль окончательно дошла до министерских мозгов, пропитанных элем. Я говорила правду, но отец не желал ее слышать – по крайней мере, от меня…
Услышав шарканье, я подняла голову – в кухню входила Берди, поникшая от усталости. Я с удвоенной силой принялась оттирать котел. Женщина подошла и молча остановилась рядом. Я приготовилась выслушать новую порцию упреков – вместо этого она взяла меня за подбородок, повернула мое лицо к себе и тихо сказала, что у меня было полное право выбранить того солдафона, и она рада, что я это сделала.
– Но если острые слова исходят от такой молоденькой красотки, как ты, они жалят намного больнее, чем от старой клячи вроде меня. Они оскорбляют мужланов, ранят их больное самолюбие. Будь осмотрительна. Я перепугалась больше за тебя, чем за себя. Но это не значит, что нужно все сносить молча, и ты славно его отчитала. Прости меня.
У меня сжалось горло. Сколько бы раз я ни разговаривала с родителями,
