и подавно. Конечно, цифры и прочая хиромантия – или как это там у попов называется? – есть чистейшей воды предрассудок, но не такой уж и страшный, потому что это лишь его собственный, Никиты Хрущева, предрассудок, никак не отражающийся на его собственной же деятельности. Чего не скажешь о предрассудках простых людей, вносящих разлад в личную и общественную жизнь.
Вот и третий вагон. Никита Сергеевич ухватился руками за поручни, задрал ногу на ступеньку, сзади его подсадили услужливые руки, и он оказался в тамбуре, заплеванном и засыпанном окурками и всяким другим мусором. Никита Сергеевич в сердцах ругнулся про себя, помянув железнодорожное начальство: и платформу не устроили для посадки, и грязь в вагонах, и… и настроение Никиты Сергеевича как-то сразу поблекло. Однако он был не из тех людей, кто не умеет управлять своим настроением, и в вагон вошел, сияя белозубой улыбкой на лице, все еще хранившем на себе следы былого изумления.
Народу в вагоне было не так уж и много. В основном мужчины. Но имелись и женщины. И, судя по одежке: грубые брезентовые штаны и куртки, огромные ботинки из кирзы, прозванные еще в стародавние времена говнодавами, – все работники железной дороги. Некоторые с лопатами и ломами, огромными гаечными ключами. Плавал по вагону махорочный дым, заметно шибало запахом сивухи, чеснока и лука, слышался негромкий говор, иногда ленивый матерок – все знакомое Хрущеву по его бурной молодости, когда он и сам ничем не отличался от других.
– Здравствуйте, товарищи! – весело воскликнул Никита Сергеевич, останавливаясь в самом начале вагона.
В его сторону повернулись многие головы, послышались неуверенные ответные приветствия. Кто-то спросил у кого-то:
– Чо это за птица такая?
– А хрен его знает, – прозвучало в ответ.
– Гля, с орденом…
– Ишь ты…
Хрущев не стал дожидаться окончания недружественных реплик и взял инициативу в собственные руки.
– Значит, если мерить меня на петухов там или гусей, – продолжил он также весело, – то получится, что я самый первый секретарь московского обкома партии, и зовут меня Никитой Сергеевичем Хрущевым. А если воронами и воробьями мерить, то я и сам не знаю, какая птица из этого получится.
В ответ засмеялись. Не так чтобы очень дружно, но лед, как говорится, тронулся.
Никита Сергеевич присмотрел себе свободное местечко в середине вагона, где людей было погуще, решительно направился туда, спросил, остановившись:
– Место свободное?
– Свободное. Садитесь, – пригласила широкая женщина, с широким же скуластым лицом и вздернутым, в веснушках, носом, и посунулась ближе к окошку, переложив на колени кошелку из соломы, из которой торчала трехлитровая бутыль с молоком, заткнутая деревянной пробкой.
– Обед? – спросил Никита Сергеевич.
