Для нас старался.
– А мне нужны его старания? – Матюкнулся водитель. – Мне выспаться надо! За двое суток часов шесть только и соснул. А тут этот…
– Вот ведь… – Митюхин приподнялся на локте, кулаком поправил вонючую, пропитанную запахом нефтепродуктов телогрейку, которая заменяла подушку. – Паскудная ты личность, Григорий Нефёдыч. В кои веки божья тварь решила порадовать, в том числе и твою сыромяжную персону, шалопая эдакого, своим пением, можно сказать, одарила божьим даром, может быть, так сказать, в последний раз в твоей никчемной жизни, а ты…
– Типун тебе на язык, трепло доморощенное. – Без всякой обиды отозвался механик. – Спи давай. А то сейчас я тебя кое-чем другим одарю. Завтра тяжёлый день.
– А когда он у нас был лёгкий? – Философски заметил сержант, переворачиваясь на бок. – Кузьма? – Башенный стрелок отозвался посапыванием. – Вот, даже Кузя своим глубокомысленным молчанием подтверждает: не было у нас таких дней. И, кажись, в ближайшее время, не предвидится. Да и после тоже. А вот скажи мне, Григорий Нефёдович, о чём ты мечтаешь? А?
– Отстань.
– Уходить от ответа – не по-джентельменски.
– Щас по котелку заряжу, и станет как надо.
– Аргумент принят. Вопросов больше не имею. Хотя, лично я, к примеру, мечтаю о трёх вещах.
– О каких? – Меньшов зевнул. – Выспаться, пожрать и бабу?
– Примитивное ты существо, Нефёдыч. – Стрелок снова лёг на спину, повозился, устраиваясь. Чертыхнулся. Матюкнулся. – Я тебе о прекрасном, а ты…
– А я что? Я ничего. Нормальные мечты. Человеческие. Сам об этом частенько думаю. А ты, что, так бы взял, и отказался от яешенки?
– Со шкварками?
– Со шкварками!
– Под стопочку?
– Под холодненькую! Да с чёрным хлебцем, чтобы сольцой по нему чуток присыпать. И лучок, прямо с грядки. – Механик забыл про сон: рот слюной наполнился. – А по центру стола – чугунок, с картошечкой. Разваристой! И ещё сальце, с прослоечкой, тонкими-тонкими листочками, на тарелочке.
– А в стопочку самогоночки?
– От чего ж? Можно и казёнки.
– Тьфу на тебя, Григорий Нефёдыч. Всю прелесть нарисованного пейзажа испортил. Я же говорю: примитивное ты существо, Гриша.
– А в ухо?
– О, ещё одно подтверждение поставленного диагноза. И сволочь последняя, Меньшов. Всю душу разбередил своими картинками.
– Сама напросился. – Водитель тяжко вздохнул. – Теперь точно, не усну. И этот гад петь перестал… Ну, ладно… Давай, трави, о чём там мечтаешь. Может, под твои побасенки прикорну.
– Желалка пропала с тобой общаться.
– Э, давай гутарь! Чего ты там хочешь?
– Не хочу, Гриша, а мечтаю! А сие есть две разные вещи: хотеть и мечтать.
– Ну?
– Подкову гну!
– Да ладно тебе. – Меньшов ткнул локтём друга в бок. – Давай!
Стрелок пару секунд помолчал, закинул руку за голову:
– Во-первых, мечтаю о победе.
– Тоже мне мечта. – Водитель пошарил рукой вокруг себя, сорвал стебелёк, сунул в рот. – И так ясен пень, победим.
– Не, я не о том мечтаю. Не о победе вообще, так сказать, в целом. А о себе и победе. Чтоб, понимаешь, въехать в Берлин, на нашей «Варваре». Траками проутюжить их вонючие, берлинские улицы. Гитлеру дать пинка, хоть и понимаю, что мне этого не позволят, а всё одно мечтаю. Хочется взглянуть на то место, откуда ента гниль, с которой завтра будем беседовать, пошла.
– И всё?
– Что всё? Это только первая мечта. Вторая, купить светло – кремогового цвета костюм.
Водитель с силой хлопнул себя по щеке: убил комара.
– Зачем кремовый? Кремовый – маркий, быстро пачкается. – Веско аргументировал умудрённый жизненным опытом Меньшов.
– Понимаешь, Гриша, кремовый – цвет мужской чистоты. Никогда не задумывался, почему на свадьбу одеваются во всё светлое? То-то! Истосковалась моя нежная душа по чистоте. Хочется надеть нечто такое, чтобы не было видно ни единого пятнышка. И чтобы солярой от него не несло за километр. И чтобы бабы, пардон, женщины нос не воротили от ентого запаха. И покурить можно без огнетушителя.
– Ты палку-то не перегибай. – Вот теперь действительно обиделся механик. – У нас чисто и культурно. И не воняет ничем. А соляра… Она пахнет.
– Для кого пахнет, а для кого воняет.
– Сам ты…. Воняешь! – Меньшов обиженно развернулся
