кровати, мать – на диване, Света – на раскладушке.
И, вообще, квартира напоминала плацкартный вагон – постоянное перемещение народа. Кто-то спит, как мать после рейса, кто-то пьет чай и варит на кухне, как бабушка, кто-то уткнулся в учебники (конечно, Света), или смотрят на кухне телевизор и болтают девчонки – студентки.
Этот вечный, шумный, цыганский табор приучил Свету ценить тишину.
У матери не было постоянного мужчины, она тосковала дома и рвалась в поездки, где была настоящей командиршей.
Каждое лето до первого сентября Света теперь отмеряла тысячи километров до Москвы и обратно, до Челябинска и дальше в Сибирь потому, что бабушка выходила на дополнительные рейсы, чтобы подработать.
Света привыкла не мешать матери в ее бессонные ночи, когда она выскакивала на коротких обязательных остановках, кочегарила печку, чтобы был постоянный кипяток, драила туалеты после неаккуратных пассажиров, разнимала пьяных, сажала безбилетников, быстренько отправляя их на вторые полки, за дополнительную умеренную плату. Как уважительно слушалась бригадира поезда и умело договаривалась с контролерами. А Света считала бесконечные использованные наволочки, полотенца, простыни, чтобы опять мать не рыдала безутешно, если вдруг случались недостачи.
И снова память, как тяжелый ледоруб, впиваясь в крепость замерзшей воды на реке зимой, крошит под напряжением всех мышц сильных мужских рук постепенно сдающуюся твердыню, напомнила минуты уже пролетевшего срока жизни. И отламываются светлые ледышки, и уходит гениальное изобретение – стальной винт – в глубину. И все прожитое теперь вспоминается, как в озерце отражаются бегущие облака, склонившиеся вершины берез, так ярко, светло и немножко печально.
Колеса выстукивали на рельсах свою мелодию – веселую, призывную, когда катились с пригорка; утомленно- натужную, если железнодорожный путь прокладывали когда-то, огибая небольшую возвышенность; привычно-неторопливую на равнине, монотонность которой даже бывалого машиниста укачивала за многочасовые перегоны.
Это пение рельсов звучало неотступно с раннего детства, стало привычным даже в тишине комнаты, когда не мелькали за окном постоянно меняющиеся пейзажи, а пытливо заглядывал терпеливый пирамидальный тополь, вымахавший до четвертого этажа.
– Мама, я сегодня опять куда-то мчалась на поезде. Потом остановка. Стою на каком-то разъезде, на зеленеющей, вытоптанной траве среди шпал и рельсов, помогаю пассажирам снимать какие-то тяжелые чемоданы, сумки, пакеты, и вдруг поезд резко трогается. Постепенно набирает скорость, вагоны проплывают мимо. Нужно сделать усилие, схватиться за поручни, но подножка так высоко, колеса так быстро мелькают совсем рядом, и я застываю в растерянности возле этих сваленных вещей. А поезд машет мне прощально красными сигнальными огнями последнего вагона. Что это значит?
– Чертовщина какая-то, –
