произнесла голосом юного натуралиста:
– …и еще о брачных ритуалах пернатых: вязание как сигнал готовности вить гнездо.
– Не надо, пожалуйста, – попросила я. – Она мне нравится.
Папа купил парусную шлюпку, и Генри спросил, хотим ли мы с Линдой на ней пройтись.
Он и раньше ходил под парусом, на острове Нантакет, однако Джулия была в сотни раз опытнее. Она управляла лодкой, словно делала это всю жизнь. Может, так и было.
Нам пришлось галсами выбираться из лагуны. Джулия велела приготовиться к повороту, а потом скомандовала: «Руль под ветер!» Генри передразнил ее и засмеялся. Папа точно так же подшучивал над мамой; только Джулии, похоже, это не понравилось. А Генри не притормозил.
Было очень трудно удержаться и не захихикать вместе с братом. Однако мы с Линдой удержались.
Перед обедом, когда Линда принимала душ во дворе, а Джулия в доме, мы с Генри сидели на крыльце и ожидали своей очереди. У дома на той стороне лагуны теперь уже были стены, и мы не могли больше любоваться, как солнце падает в залив. А ведь единственное, что хоть немного напоминало мне Нантакет, – это именно сумерки и закат. В теплом розовом свете очертания деревьев и берега размывались, становились мягче – как радостные воспоминания.
Я спросила Генри, как они с Джулией провели время на Мартас-Винъярд.
Он ответил:
– Нормально.
И добавил, что они останавливались в хостеле для молодежи. Наверное, это что-то значило, и я навострила уши.
Осенью он решил начать занятия в Колумбийском университете. Намекает, что порвет с Джулией? Может, брат уже представляет себя в кампусе – а она туда не впишется?
Я спросила:
– Ты ведь все равно останешься в Нью-Йорке?
Он кивнул.
Папа был доволен, конечно. Он, наверное, успокоится только после того, как увидит Генри в мантии и академической шапочке.
В День труда Генри с Джулией отправились в Саутгемптон, где мама Джулии давала большой прием. Мои родители тоже ушли в гости. Тем вечером, выгуливая Цезаря, я слышала звуки вечеринок со всех сторон лагуны. Я подумала: вероятно, мы с Оливером Бидлем – единственные, кого никуда не пригласили. Чтобы подбодрить себя, я сказала Цезарю: «Нам и вдвоем хорошо, да, милый?»
В воскресенье приехала бабушка. Шел дождь, ее артрит обострился, и она вела себя еще капризнее, чем обычно. Была всем недовольна; спросила маму: «Луиза, зачем ты напялила эти шорты?»
Папа сбежал в спальню.
А потом – само собой – бабушка задала свой коронный вопрос:
– Помнишь стрижку, которая была у тебя в Париже той весной?
Двадцать пять лет назад мама год провела за границей. Так вот, парижская прическа была из той эпохи.
Мама сделала вид, что зевает, и сказала, что тоже пойдет поспит.
Мы с бабушкой остались вдвоем. Я спросила про мамины волосы:
– А разве сейчас ей плохо?
– Раньше было лучше, – отрезала
