в комнату, отца нет, подумала – пошёл в туалет, а его нет и нет. Собралась, пошла, искать, около дома – нет. Испугалась за него – ночь, город незнакомый, заблудится. Зима, мороз – упадёт и замёрзнет. У страха глаза велики. По дороге бегу, увидела его, он шаг прибавляет. Я его догнала и в разнос пошла. Привела домой и сказала: «Сейчас ложись спать, а утром я встану, чтоб тебя не было, как приехал, так и уезжай. Нечего испытывать моё терпение, я не девочка на побегушках». Утром просыпаемся, его нет. Федяков спрашивает:
– Где отец?
– Нагостился, уехал.
Мама письмо написала, почему мол, отец в валенках на босу ногу приехал и без вещей. Что случилось, не рассказывает.
Я отправила посылку с его вещами, гостинцы от нас положила. Записку приложила – не рассказывает, значит, ничего не случилось.
После этого я с отцом не разговаривала до августа 1971. Хотя и жили мы уже у них. В октябре 1969 года, когда у меня начались схватки ночью 26, родители повели меня в больницу, была метель, сильный ветер гудел, сугробы глубокие. Отец шёл первым, путь прокладывал, метра через три за ним я, кряхтящая и стонущая, за мной мама. Она мне в спину – Идка, ты на такое дело великое идёшь, прости отца, я не знаю, что между вами произошло, но он сам не свой ходит. Я в ответ – сквозь рёв: «Нет!».
О, Господи, молодость безрассудная, жёсткосердная и жестокая!
Вот в какие дебри, давно забытые, далёкие ты завёл меня своим вопросом: «Ты, что ли тратила их, на что-то ещё?»
Немного о быте, если к нему будут относиться мои записульки. Плоховато помнится, но могу написать или скорее описать кровать родителей. Полуторка – никелированная (гордость отца). Спинки – четыре блестящие металлические трубки толщиной с палец, с внутренним болтом. Соединяются вверху и внизу с поперечинами. На болт накручивается гайка в виде шарика блестящего. Крайние трубки, наверно, диаметром около 6 сантиметров, на них надеты и красуются маковки (как на церкви купала). Сетка панцирная, но мне ещё помнится, что на неё клались доски три широкие. Ребятишки, как сороки, блестящие шарики откручивали, всякий раз за них получали по рогам (отец так говаривал), но продолжали их окручивать и тырить по карманам. Под кроватью стоял большой таз в него складывались яйца от несушек. Под нею же спал папа в летнюю жару, когда работал в ночную смену, таз убирался.
У них же в комнате стоял сундук деревянный, покрытый лаком. От любопытных глаз и носов мелких шмакодявок, навешивался замок. Когда играли в прятки, отца ухитрялись укладывать туда. (Удивляюсь, как он мог туда помещаться). В основном в нем хранились вещи не повседневной носки. Там же лежала папина будёновка с длинными ушами-завязками. Он в зимние морозы иногда её надевал. Большая (150 см х 150 см) шерстяная, клетчатая шаль. Сейчас она у меня, правда мама у неё году а 1996-ом обрезала с одной стороны кисти, я помню её ещё до школы. Когда мы ходили зимой к папе на шахту мыться (душ), то меня закутывали в эту будёновку, а если сильный мороз, то сверху
