фигур не дал показаний на губернатора, который бросил вызов московской семибоярщине. И теперь Москва находится в растерянности: обмазать дегтем Александровскую триумфальную арку, через которую проходит главная гостевая дорога, или не обмазать? Очевидно, что бессчетные гости, приглашенные со всего света на юбилейные торжества, вряд ли захотят выпачкаться в грязи. А может, они пойдут другим путем?
Телефонная интермедия
«Дух Дельвига арестован!»
«Как арестован? Он же дух! Он же неприкосновенен!»
«А вот так – сидит теперь в Крестах под семью замками».
«Да, оттуда не сбежишь».
«Для духа нет преград – ему и “Кресты” нипочем».
Окнище в Европу
У самого синего моря возвышается дом на семи столбах, на семи ветрах. Живет в том доме другой Фуражкин – одиночествует с памятью смертной. Встает по утрам, протирает кристаллы военно-морского бинокля и смотрит в безбрежную даль. Там петровские форты синеют горбатыми чудовищами, выплывшими из пучины. Там купол Кронштадтского собора светится маяком неугасимым, опускаясь из-за рваных облаков. Там мелкие суденышки снуют по морскому фарватеру, барахтаясь в неизбывных волнах. «Окнище, – вспоминает другой Фуражкин знаменитую дефиницию Альгаротти. – Окнище в Европу».
Рядом с окнищем в Европу висит на стене окнище в Историю – стародавняя картина императорского академика Блинова, изображающая прибытие французской эскадры в юбилейный Санкт-Петербург – салют над кораблями клубится голубыми дымками, салют над набережной кружится страусиными перьями. «Как славно начинался минувший век! – глядит на картину Фуражкин. – С мишурной пальбы начинался, с порохового восторга начинался, с ветерка перистого возникал! Увы, где теперь алые паруса мечтаний, отпылавшие на горизонте?»
Другой Фуражкин, как заправский кок, приступает к приготовлению неповторимого питерского разносола – корюшки под хреном. Он тщательно потрошит серебристую рыбку, источающую весенний запах свежего огурца, на минутку опускает ее в крепкий соленый раствор, а затем обмакивает в хрущатой муке и жарит на чугунной сковородке, брызжущей жгучими пузырьками подсолнечного масла. Пока рыбка обретает дорогой золотистый цвет, натирает корешок слезоточивого хрена, укрощая его крепость итальянским винным уксусом и крупной щепотью сахара. Затем полоски обжаренного золота укладывает на старинную тарелку, по краям которой кружатся синие петровские галиоты, и обильно поливает сладким хреном. Вот и самодельная настойка – чистый спирт из аптечного погребка да пахучая мята из берестяного туеска – уже мерцает на столе.
«Ну, чтоб флагшток стоял и бронированная палуба блестела!» – опрокидывает жестяную кружку Фуражкин и в одиночестве закусывает. Виват, корюшка под хреном!
Из окнища Европы выплывает океанский лайнер, мерцая серебристыми изгибами. Он рассекает невские воды штевнем – высоким, острым, гордым. И видится Фуражкину, будто на штевне драконья
