костюм – не по размеру и скверно на нем сидевший, – а два дня спустя, около полудня, он уже прибыл на такси в квартиру родителей в Берлине, которую Жозефина и Фредерик открыли, готовясь к его приезду. «Я не помню[91] ни первых слов брата, ни его приветствия, ни как мы обнялись; все затмила странность его поведения, – вспоминала Жозефина. – Он вел себя так, будто мы расстались всего пару недель, а не двенадцать лет назад. То и дело разражался слезами. И им владело лишь одно желание: поспать!»
Жозефина и Фредерик задернули шторы и настояли, чтобы Борис лег на диван. Они сидели с ним два или три часа, пока он спал. Жозефина тревожилась все сильнее, поскольку знала, что Борис к шести часам вечера должен быть на вокзале Фридрихштрассе, а поговорить им так и не удалось. Проснулся Борис чуть посвежевшим; однако Фредерик стал уговаривать его еще немного отдохнуть и продолжить путь в Париж следующим утром. Они втроем поехали на метро в советское посольство, чтобы просить для Бориса разрешения переночевать в Берлине. Несмотря на уверения Фредерика, что его зять не в состоянии продолжить путешествие, в просьбе было отказано.
По пути на вокзал они остановились в безымянной гостинице, чтобы перекусить. Сидя в баре для посетителей, через который то и дело проходили туда-сюда постояльцы, Жозефина заметила, что лицо брата омрачено печалью. Время от времени он принимался говорить привычным гулким голосом, жалуясь на предстоящую поездку в Париж. Когда Фредерик отправился на вокзал, чтобы навести справки, Борис в последний драгоценный час, который ему оставалось провести с сестрой, наконец раскрылся перед нею. Не обращая никакого внимания на сновавших вокруг людей, они сидели рядом, и расстроенный писатель пытался совладать с эмоциями и сдержать слезы.
И вдруг Борис заговорил с абсолютной ясностью. «Он сказал: «Знаешь,[92] я обязан этим Зине – я должен написать о ней. Я напишу роман… Роман о такой девушке… прекрасной, запутавшейся. Красавица под вуалью в частных нумерах ночных ресторанов… Ее кузен, гвардеец, водил ее туда. Она, конечно, не смогла устоять. Она была так молода, так невыразимо привлекательна…» Борис, который еще не повстречался с Ольгой Ивинской, имел в виду свою вторую жену, Зинаиду Нейгауз, на которой женился годом раньше. В этом браке уже появились трудности, что вызывало у Бориса острое чувство вины и беспокойства, не в последнюю очередь потому, что он бросил первую жену ради Зинаиды, которая тогда была замужем за его другом, выдающимся пианистом Генрихом Густавовичем Нейгаузом.
Жозефина была ошеломлена: «Я не могла поверить[93] своим ушам. Неужели человек, каким я его всегда знала, уникальный, стоявший выше банальностей и тривиальностей, выше легких путей в искусстве и выше дешевых сюжетов – этот человек ныне забыл о своих строгих творческих принципах, намереваясь посвятить свою неподражаемую прозу предмету и мелкому, и вульгарному? Уж конечно прежний Борис ни за что не взялся бы за одну из тех сентиментальных
«Я не помню…»: Josephine Pasternak, ‘Patior’,
«Он сказал: «Знаешь…»»: там же.
«Я не могла поверить…»: там же.
