style="font-size:15px;"> – Не передумала еще с кузней жизню свою связать? – и внимательно, будто в первый раз, оглядел крепко сбитое тело девушки.
– Нет, – Маша отрицательно покачала головой и замерла с кувалдой в руке. – Никогда не передумаю! – горячо добавила она.
– Ну, тогда и начнем с Богом, да помолясь, – Никанорыч отложил в сторону готовое, витиевато переплетенное замысловатым узором звено оградки и вытер руки. – Садись, – он покопался в стареньком шкафчике и вытащил оттуда толстую, замусоленную тетрадь. – Сперва послушай.
– Родился я в 1863 году, ежели верить записям в церковной книге, – неторопливо начал старик и пояснил:
– У нас здеся церквушка деревянная стояла, которую большевики сожгли, а вместе с церковью и документы мои.
«Как и у меня, – невольно подумала Маша. – Встретились родственные души, – девушка невольно усмехнулась своим мыслям, а старый кузнец продолжал:
– Годов мне было столько же, сколько сейчас тебе, когда наш разорившийся помещик продал меня на Выксунь, на заводы братьев Баташевых. Слыхала про таковских аспидов? – спросил старик внимательно слушавшую его девушку.
– Нет, – Маша отрицательно качнула головой. – Я и про Выксунь слышу впервые.
– Вот, – Никанорыч удовлетворенно кивнул головой. – И я слыхом не слыхивал. Жил в своей деревне, думал, что и помирать здесь придется. Ан, нет, – старый кузнец тяжело вздохнул. – На все воля Господня. Так вот…. Приехал я, ошалел поначалу. Народ кругом, звон, грохот, все бегают, кричат. Поглядел на меня управляющий, на сложение мое хилое да невзрачное. Худющий я был, нескладный, ребра с кишками на солнышке просвечивались. Поглядел и говорит, губами лягушачьими шлепает:
– Отправьте энтого доходягу (меня значица), на Велетьму. Пущай там костями своими гремит.
Посмотрел на меня презрительно, повернулся и пошел по своим делам. И так мне стало обидно, Марьюшка, что аж слезы выступили, – старик сожалеющее покачал головой. – Когда на телеге я трясся, то сам для себя решил, что всем докажу и наипервейшим кузнецом стану.
Поселили меня в дощатый, продуваемый всеми ветрами барак, на берегу пруда и определили на обучение к кузнецу Ермолаичу. Суровый мужик. До меня он в паре со своим сыном робил, а когда сына на службу воинскую призвали, ему, стало быть, меня дали в обученье. Посмотрел он на меня, на мои мослы, что-то пробурчал и отвернулся, сплюнув. А я, не смотри, что душонка едва держалась, был редкостно жилистый и дюже упрямый. Поверишь, внучка, пошло у меня дело. Грамоте-то я был обучен, староста церковный скуки ради нас, пацанят деревенских, обучил. Ермолаич, завидя такое дело, стал помаленьку меня обучать разным премудростям и кузнечным заковыкам. Он, Ермолаич, и присоветовал мне завести тетрадку и записывать в неё все, что интересно и полезно будет.
– Здеся, – он любовно и бережно погладил тетрадь в потрескавшемся, коленкоровом переплете. – Тут вся моя жизнь у наковальни
