но так неосторожно, что наткнулась на сук, сломанный бурей и валявшийся поперек аллеи, громко вскрикнула и упала. Она еще больше испугалась, когда чья-то сильная рука помогла ей встать и знакомый, хотя и полузабытый, голос спросил:
– Это вы, леди Певерил?
– Да, – отвечала она, подавляя изумление и страх, – и, если слух меня не обманывает, я говорю с мистером Бриджнортом?
– Таково было мое имя, покуда угнетение не отняло его у меня.
Бриджнорт минуты две молча шел с нею рядом. Желая избавиться от охватившего ее замешательства и вместе с тем узнать о судьбе Алисы, леди Певерил спросила, как здоровье ее крестницы.
– О крестнице, сударыня, мне не известно ничего, ибо это – одно из тех слов, которые были введены для осквернения и извращения законов Божиих, – отвечал майор. – Что же касается малютки, которая своим спасением от болезни и смерти обязана вам, миледи, то она благополучно здравствует, как уведомили меня лица, чьим попечениям она вверена, ибо сам я несколько времени ее не видел. Память о вашей доброте и испуг, вызванный вашим падением, побудили меня предстать перед вами в эту минуту и столь неожиданным образом, хотя во всех прочих отношениях это никак не совместимо с моею собственной безопасностью.
– С вашей безопасностью, майор Бриджнорт? Разве вам что-либо угрожает? – воскликнула леди Певерил.
– Стало быть, вам еще предстоит многое узнать, – отвечал майор Бриджнорт. – Завтра вы услышите, почему я не смею открыто появляться в моих собственных владениях и почему было бы неразумно открывать нынешнее место моего пребывания обитателям замка Мартиндейл.
– Мистер Бриджнорт, – проговорила леди Певерил, – в прежние времена вы были благоразумны и осторожны; надеюсь, вы не сделали никаких поспешных заключений, не позволили вовлечь себя в какие-либо дерзкие предприятия; надеюсь…
– Простите, что я перебиваю вас, сударыня, – сказал Бриджнорт. – Да, я поистине изменился, что и говорить; даже сердце в груди моей уже не то. В те времена, о которых миледи считает уместным упомянуть, я был мирской человек, и все мои помыслы, все мои поступки, кроме внешнего соблюдения обрядов, были обращены к миру сему; я мало заботился об обязанностях христианина, чье самоотречение должно простираться настолько далеко, чтобы, отдавая все, он считал, что этого так же мало, как если б он не отдал ничего. И посему все помышления мои были о мирском – о прибавлении поля к полю и богатства к богатству; о том, чтобы поладить с обеими враждующими сторонами и приобрести друга здесь, не теряя друга там. Но Господь покарал меня за отступничество, тем более непростительное, что я злоупотреблял именем веры как корыстолюбец, ослепленный служением мирской власти. Но я благодарю того, кто наконец вывел меня из земли египетской{109}.
Пылкая вера нередко встречается и в наши дни, но человека, столь неожиданно
