смотрел на это дело великий Ленин. И мы должны следовать его примеру. Вспомни, что Ленин говорил о так называемом «тонком слое революционеров», на которых держится советская власть. Вспомни! Ленин предупреждал, что именно этот тонкий слой может в случае разложения стать могильщиком советской власти и революции. Это случилось: тонкий слой разложился окончательно. Более того, он заражает своим разложением все вокруг себя, становится все толще. К нему примыкают те из молодежи, кто ищет легкой жизни. Статистика утверждает, что сегодня чиновников всех рангов в СССР в полтора раза больше, чем было в царской России. И это при том, что от нас отошли Польша, Финляндия, Прибалтика, западные земли Украины и Белоруссии. Этот разжиревший слой перестал отвечать насущным потребностям времени. Он настолько разложился, что готов к самоуничтожению. И он должен быть уничтожен.
– Но почему бы ни поставить этот вопрос на пленуме ЦК партии именно в том виде, в каком он тебе представляется? – воскликнул Орджоникидзе. – Я в своем докладе говорю об угрозе бюрократизации власти весьма решительно, – продолжал он запальчиво. – Если ты считаешь, что этот вопрос не решит Пленум, можно перенести его на чрезвычайную партконференцию…
– Какой вопрос? – вскинулся Сталин. – Вопрос об уничтожении бюрократии? И перед кем? Перед партийной бюрократией? Ты понимаешь, что ты говоришь? Это все равно, что дать им в руки револьверы и предложить застрелиться. Застрелится разве что десяток. Остальные начнут стрелять в нас. Ты забыл… – Сталин остановился и ткнул в сторону Орджоникидзе черенком потухшей трубки, точно хотел вколотить в него свои слова. – Ты забыл, кто застрелил Кирова. Я напомню. Его застрелил маленький партийный бюрократ, которого решили направить на производство. Только умственные импотенты увидели в этом поступке Николаева месть обманутого мужа. Обманутый муж жил в отдельной квартире, получал спецпаек и хорошую зарплату, ездил отдыхать в санатории, почти ничего не делал и не хватался за револьвер оттого, что его жена путается с Кировым. Он схватился за револьвер, когда его отлучили от бюрократии.
– Может, ты и прав, Коба, – потух в конце бурного разговора Орджоникидзе. – Но я на такую роль не гожусь. В бою я не трусил, в бою я врагов не жалел. А это не бой, я даже не знаю, как это назвать. Уволь меня от этого дела. Я готов пойти на любую работу. Я готов вообще отойти в сторону: у меня больное сердце, я устал… Я не смогу равнодушно смотреть в глаза женам и детям своих друзей, которых ты собираешься послать на плаху. Что я им скажу?
– Им ничего говорить не надо. И в глаза их смотреть тоже нет ни малейшей необходимости: они должны пойти за своими мужьями и отцами. Такова логика событий.
– Как ты можешь так спокойно говорить об этом?
– Я говорю так спокойно потому, что если мы этого не сделаем сегодня, если мы не уничтожим верхушку бюрократического аппарата, завтра нам придется заплатить цену в десятеро большую,
