Он сел, сунул ноги в тапочки, накинул на плечи теплый бухарский халат, подаренный какой-то среднеазиатской делегацией, побрел к столу. Все это – почти не открывая глаз, на ощупь, по памяти. Усевшись за стол, но не включая света, нашарил папиросы и спички, закурил и долго смотрел на чистый лист бумаги, смутно белеющий на темной глади стола, который положил перед собой вечером, так и не написав на нем ни слова. Николай Иванович мучительно старался вспомнить, о чем думал вечером. Ведь он о чем-то же думал. Что-то в тех мыслях было о себе самом и о Сталине. Вспоминалось трудно. Все мысли о себе и Сталине были передуманы не единожды, казались фальшивыми, – по-видимому, давило на сознание отложенное вчера решение ЦК партии по его, Бухарина, персональному делу – до выяснения деталей.
Николай Иванович стал вспоминать минувшие заседания ЦК день за днем, пытаясь отыскать в деталях нечто такое, что позволило бы ему понять, где и в чем он совершил ошибку. Но сосредоточиться мешали глаза Сталина, излучающие зловещий желтый свет из каждого угла погруженного во тьму кабинета. Именно таким светом они вспыхнули, когда он, Бухарин, заявил, что НКВД ведет дело к подрыву партийных основ, к разрушению партии, что он не верит в обвинения в контрреволюционности, предъявляемые старым партийцам, соратникам Ленина.
Он, Бухарин, тогда очень разволновался. Он забыл осторожность и данные себе обещания ни при каких обстоятельствах не выходить из себя, не пороть горячку и не противоречить Сталину, потому что у Сталина дьявольская память, а его, Бухарина, память всегда подводит своего хозяина в нужную минуту. Но его вывели из себя откровенно издевательские характеристики, которые Ежов давал Рыкову, Розенгольцу, Чернову, Ягоде. Да и самому Бухарину тоже. Может быть, если бы имя Бухарина не было произнесено… Но оно было произнесено наравне с другими – и Николай Иванович не выдержал, взорвался.
Это надо же дойти до такой низости, чтобы вот так, на Пленуме ЦК, ничуть не стесняясь, не краснея и не бледнея, заявлять такую… такую мерзость! Попробовал бы этот Ежов, этот тупица, выскочка, сталинский прихвостень, произнести нечто подобное в двадцатом году! О-о! Его бы тут же поставили к стенке. Но он глумился над ним, Бухариным, и пол под его ногами не провалился, потолок на его голову не обрушился, члены ЦК и Политбюро с кулаками на него не набросились, а набросились – и чуть ли ни с кулаками же – именно на Бухарина, выступившего против огульных обвинений со стороны Ежова. Почему? Что произошло? Что все они знают такого, чего не знает Бухарин? Опять он что-то проглядел, упустил, в чем-то не разобрался? Что же тогда получается? Все разобрались, а он – нет? Ведь табачные глаза Сталина вспыхивают таким сугубо желтым светом именно тогда, когда собеседник не понимает, о чем идет речь. Выходит, что он, Бухарин, не понимал. Он и сейчас, увы, не понимает. Ведь оппозиция практически уничтожена, Троцкий изгнан из страны, Зиновьев с Каменевым мертвы, он, Бухарин, давно уже не оппозиция Сталину, а истребление партийных кадров, начавшееся в прошлом году, продолжается
