не побеспокоить.
Карета ехала медленно – наверное, преодолевала долгий подъем на хребет, слагающий мыс Креус. Однако и при таком черепашьем шаге она трясла и моталась немилосердно: дорога, надо думать, пребывала в полнейшем небрежении. Судя по звонкому цокоту копыт, ехали они по камням, а судя по нестройности этого цокота, лошадям приходилось то и дело обходить ямы. В обрамлении окна Хорнблауэр видел, как в такт подпрыгиваниям кареты подпрыгивают синие мундиры и треуголки жандармов. Пятьдесят жандармов к ним приставили вовсе не потому, что они с Бушем такие уж важные птицы, просто здесь, в каких-то двадцати милях от Франции дорога все равно небезопасна для маленького отряда – за каждым холмом укрываются испанские герильеро.
Есть надежда, что на дорогу из Пиренейского укрытия выскочат Кларос или Ровира с тысячью ополченцев. В любую минуту их могут освободить. У Хорнблауэра участился пульс. Он беспокойно то закидывал ногу на ногу, то снимал, однако так, чтобы не побеспокоить Буша. Он не хочет в Париж на шутовской суд. Он не хочет умирать. Его уже лихорадило от волнения, когда рассудок взял верх и побудил искать защиты в стоической отрешенности.
Браун сидел, сложа руки на груди, прямой, как шомпол. Хорнблауэр еле сдержал сочувственную улыбку. Брауну было явно не по себе. Он никогда не оказывался так близко к офицерам. Конечно, ему неловко сидеть рядом с капитаном и первым лейтенантом. Кстати, можно поручиться, что Браун и в карете-то никогда не бывал, не сидел на кожаной обивке, не ставил ноги на ковер. Не случалось ему и прислуживать важным господам, обязанности его как старшины были главным образом дисциплинарными и распорядительными. Занятно было наблюдать Брауна, как он с вошедшей в пословицу способностью британского моряка справиться в любой ситуации корчит из себя барского слугу, каким его представляет, и сидит себе, ну только венчика над головой не хватает.
Карету снова тряхнуло, лошади перешли с шага на рысь. Наверное, подъем они преодолели, дальше пойдет спуск, который выведет их на побережье к Льянце, к той самой батарее, которую Хорнблауэр штурмовал под трехцветным французским флагом. Он всегда гордился этим подвигом, да, кстати, и последние события его не переубедили. Чего он не думал, так это что история с флагом приведет его к расстрелу в Париже. Со стороны Буша за окном уходили ввысь Пиренейские горы, в другое окно, когда карета поворачивала, Хорнблауэр различил море далеко внизу. Оно искрилось в лучах вечернего солнца. Изгибая шею, Хорнблауэр смотрел на стихию, которая так часто подло шутила с ним и которую он любил. При мысли, что он видит море в последний раз, к горлу подступил комок. Сегодня ночью они пересекут границу, завтра будут во Франции, через неделю-две его закопают во дворе Венсенского замка. Жаль расставаться с жизнью, со всеми ее сомнениями и тревогами, с Марией и ребенком, с леди Барбарой…
За окном мелькали белые домики; со стороны моря, на зеленом обрыве взгляду предстала батарея. Это Льянца. Хорнблауэр видел часового в синем с белым мундире, а пригнувшись и подняв
