кричащими заголовками первой странице.
– А ты взгляни, какие они оттуда самородки привезли, – сказал он. – Уж я-то знаю толк в золоте. Худо-бедно, двадцать тысяч добыл из Мерседы? Кабы ливень не прорвал мою запруду, так и все бы сто добыл. Попасть бы только в Клондайк…
– Как есть рехнулся, – чуть ли не в глаза старику бросил Уильям.
– Это ты про отца родного! – мягко пожурил его старик Таруотер. – Посмел бы я сказать такое твоему деду, он бы мне все кости переломал вальком.
– Да ты и в самом деле рехнулся… – начал было Уильям.
– Может, ты и прав, сынок. А вот дед твой, тот был в здравом уме и не потерпел бы такого.
– Дедушка, видно, начитался в журналах про людей, которые разбогатели, когда им уже за сорок перевалило, – с насмешкой сказала Энни.
– А почему бы и нет, доченька? – возразил старик. – Почему бы человеку и после семидесяти не разбогатеть? Мне-то семьдесят ведь только нынешний год стукнуло. Может, я бы и разбогател, кабы в этот самый Клондайк попал.
– Так ты туда и не попадешь, – срезала его Мери.
– Ну что ж, нет так нет, – вздохнул он, – а раз так, можно, пожалуй, и на боковую.
Старик встал из-за стола, высокий, тощий, мосластый и корявый, как старый дуб, – величественная развалина крепкого и могучего когда-то мужчины. Косматые волосы и борода его были не седые, а белоснежные, на огромных узловатых пальцах торчали пучки белой щетины. Он пошел к двери, отворил ее, вздохнул и остановился, оглядываясь на сидящих.
– А все-таки ноги у меня так и зудят, так и зудят, – пробормотал он жалобно.
На следующее утро дедушка Таруотер, засветив фонарь, покормил и запряг лошадей, сам позавтракал при свете лампы и, когда все еще в доме спали, уже трясся вдоль речки Таруотер по дороге в Кельтервил. Два обстоятельства были необычны в этой обычной поездке, которую он проделал тысячу сорок раз с тех пор, как подрядился возить почту. Первое – то, что, выехав на шоссе, старик повернул не к Кельтервилу, а на юг, к Санта-Росе[7]. А второе – что уже и вовсе странно – у него был зажат между коленями бумажный сверток. В свертке находилась его единственная еще приличная черная пара, которую Мери давно уже не приказывала ему надевать, не оттого, как догадывался он, что сюртук очень обносился, а потому, что дочь считала одежду достаточно еще приличной, чтобы отца в ней похоронить.
В Санта-Росе, в третьеразрядной лавке подержанного платья, он, не торгуясь, продал пару за два с половиной доллара. Тот же услужливый лавочник дал ему четыре доллара за обручальное кольцо покойной жены. Лошади и шарабан пошли за семьдесят пять долларов; правда, наличными он получил всего двадцать пять. Встретив на улице Алтона Грэнджера, которому он никогда не поминал раньше про взятые им еще в семьдесят четвертом году десять долларов, Таруотер теперь напомнил ему о долге и тотчас получил деньги. Старик перехватил доллар даже у известного всему городу горького пьяницы, который, как это ни удивительно, оказался при деньгах и с радостью
