Эврэ, по ту сторону кустарников, граф Ричард нашел всех своих товарищей – виконта Адемара Лиможского (его еще звали тогда Добрым Виконтом), графа Перигорского, сэра Гастона Беарнского (который действительно его любил), епископа Кастрского, монаха Монтобанского (птицу певчую); наконец, несколько дюжих рыцарей с их сквайрами, пажами и оруженосцами. Он два дня поджидал там аббата Мило с последними вестями о Жанне; затем во главе отряда в шестьдесят пик проворно направился через болота к городу Лювье.
После своего первого приветствия: «Добро пожаловать, мои лорды!» – он говорил весьма мало и был холоден, а после своей беседы с Мило, поутру, еще в постели, и совсем перестал говорить. Один, как и подобало члену его дома, ехал он во главе своих воинов. Даже монах-щебетун, который помнил его брата, Генриха, и часто вздыхал по нем, и тот боялся взгляда его грозных очей: как синие камешки сверкали они, преисполненные холодного блеска. В такие минуты, как эта, когда человек стоит лицом к лицу с предстоящей задачей, люди уверяли, будто видели, как ведьма сидит за спиной анжуйца.
Едва ли было время в короткой жизни Ричарда, когда он не был открытым врагом своего отца, но теперь он об этом не думал. Он мог бы сказать, что не всегда был в этом виноват, но никогда не говорил. А я могу заявить, что расточительность этого тридцатилетнего принца была ничто в сравнении с тем, как рассорил свое наследство старший родич. В припадках ярости Ричард все это сознавал и находил себе оправдание; но проходил порыв – и, смягчившись, граф начинал взваливать на себя всевозможные обвинения, уверяя себя, что за то-то и то-то он мог бы полюбить этого закоснелого в жестокости старика, который, наверно, не любил его.
Ричард не был ни ослом, ни клячей: он поддавался убеждениям и с двух сторон. Первое, это – раскаяние: оно могло растрогать его до глубины души и заставить упасть на колени со слезами. Второе – привязанность: если проситель был люб ему, он тотчас сдавался. На этот раз не совесть погнала его в Лювье, а любовь к Жанне. Сначала, когда Жанна защищала перед ним святой Гроб, старика-отца, сыновнее повиновение, Ричард только смеялся над доброй дурочкой; но теперь, когда она уже успела поумнеть и умоляла его сделать ей удовольствие – растоптать ее собственное сердце, которое она сама же отдала ему, он не мог ей отказать. Он был побежден, но не убежден.
Ричард ехал один, на триста ярдов впереди своих вассалов, погруженный в размышления о том, как бы ему, уступая, соблюсти честь. Чем больше он думал, тем было ему неприятнее; но он видел ясно всю необходимость, которая приступала к нему, как с ножом к горлу. И, как всегда случалось с ним, погружаясь в свои думы, он принимал вид каменного изваяния. «Что ни говори, – пишет аббат Мило, – а у каждого члена Анжуйского дома была своя неприступная сторона: до такой степени свыклись эти люди с жизнью крепостей!»
С широкой равнины, орошенной множеством рек, видны были башни города Лювье, из которых главные опоясывали целый сонм красных крыш. У самых стен стояли рядами белые палатки, клубились столбы дыма, виднелись
