еще пылало гневом, – кавалеров у нас и так достаточно; жаль, что у нас гораздо меньше джентльменов. Вот поэтому дамам на Сент-Ронанских водах, пожалуй, и делать нечего.
Такого рода намеки безотказно действовали на сквайра, который умел показать свою воспитанность, когда хотел. В конце концов ему удалось умиротворить миледи. Но, сменив гнев на милость, она потребовала, чтобы впредь он в обеспечение своей учтивости приводил сюда свою сестру, иначе она не будет больше доверять ему.
– Миледи, – ответил Моубрей, – Клара чуточку своевольна, и вашей милости придется самой заняться ее приручением. Что бы вы сказали, если бы мы затеяли поездку в мое старое логово? Конечно, в доме холостяка нечего ждать порядка, но Клара сочтет честью…
Леди Пенелопа с радостью приняла предложение устроить пикник и, вполне примирившись с Моубреем, стала расспрашивать, может ли она пригласить и неизвестного художника, «если, разумеется, – добавила леди, оглядываясь на Дайну – он человек порядочный».
Дайна поспешила уверить леди, что «джентльмен, живущий у Мег Додз, – насквозь джентльмен и, кроме того, прорисованный поэт».
– Прорисованный поэт? Да что ты, Дайна! – воскликнула леди Пенелопа. – Ты, верно, хочешь сказать – «прославленный поэт»?
– С вашего позволения, вы совершенно правы, ваша милость, – ответила Дайна, приседая.
Веселый трепет нетерпеливого возбуждения тотчас охватил всю партию синих чулков; впрочем, для враждебной партии такая новость тоже не была вовсе безразлична. Первые, то есть синие чулки, принадлежали к тем, кто, подобно юному Асканию{64}, всегда надеется наткнуться на редкостную дичь, хотя чаще им удается вспугнуть всего лишь какую-нибудь скучную личность[13]. Остальные, покинув дома свои обычные дела и интересы, радовались случаю превратить самое обыденное происшествие в событие чрезвычайной важности.
– Прославленный поэт! – говорили принадлежавшие к первому роду. – Кто бы это мог быть?
Перебирали все имена, обследовали всю Великобританию, от холмов Шотландии до озер Камберленда{65} и от Сиднемского луга{66} до Сент-Джеймской площади{67}, и в поисках имени, соответствующего такому сильному эпитету, доходили даже до берегов Босфора{68}.
– Ведь он не только пишет дивные стихи, но и рисует бесподобно! Кто бы это мог быть? – вопрошали они.
А прочие бездельники, за отсутствием собственной догадки, подтягивали хором:
– Кто же, кто же это?
Винный клуб, куда входили самые избранные и самые стойкие приверженцы сквайра Моубрея и баронета, джентльмены, коим не под силу отказаться от бутылки кларета, чтобы приберечь ее для завтрашней пирушки, и коим нет никакого дела до вышеупомянутых изящных искусств, – этот Винный клуб тоже ухитрился на свой манер заинтересоваться художником.
– Знаете, баронетик, –
Асканию было одинаково любезно то и другое – «Optat aprum, aut fulvum descendere monte leonem» [Он желал, чтобы с горы спустился кабан или рыжий лев (
