ней вычерчен причали лодка на волнах.
На берегу один,
покинут и забыт, —
старик:
свет от его седин
сгущается над ним.
Пруд черен и глубок.
И одинок Ли Бо.
Как перст, как мир,
раздет, разбит и сир,
сидит,
и в берег бьет волна,
и плещется в пруду луна,
мерцает и горит…
Он вспоминает:
птицы,
птицы все и звери
из заповедной, ласковой тиши
слетались и сбегались,
все спешили
послушать
его радостные «ши».
Он вспоминает
женщин,
их черты,
что заповедал
древний график тушью,
и долго ли
от рук их до беды
и до сопротивленья
их удушью.
Он вспоминает
друга
Ду,
беседки, пашни,
хижины и рощи…
Как холодно ему
сегодня ночью.
Как много раз
он попадал в беду.
Но старый практик
так давно постиг:
под северной холодною волной
так ласков и закончен будет миг
слияния
с сияющей луной.
Мне было шестнадцать, я думал:
в двадцать я буду счастлив.
Надежда мне грела душу
в безденежье и ненастье.
И я не спал ночами:
учился, работал, делал
себе большое начало,
держал себя в черном теле.
Когда мне исполнилось двадцать,
я верил, что буду счастлив.
Я знал, что нельзя сдаваться,
даже вконец отчаясь.
Но странная эта погоня
на жизнь не была похожа.
Не было мне покоя,
и счастья не было тоже.
Как жаль, что не понял прежде,
взрослый и хмурый весь,
что лучше счастья – надежда,
точнее – оно и есть.
Взгляд превращается в иглу
с прохладным осторожным ядом,
все время устремляясь вглубь,
не замечая то, что рядом.
А мне бы пальцами – в золу —
чуть-чуть тепла, чуть-чуть уюта,
и, развалившись на полу,
сто лет не вылезать отсюда.
Вся жизнь – экспансия, а мне —
достаточно в своем пределе
следить, как в сердце и окне
свет остывает еле-еле…
Серебряная вьюга,
березовый туман.
В Рязани и Калуге
из пряников дома.
А небо там из ситца
и голубых цветов.
Под ним так сладко спится,
легко на нем – потом.
Не грустно и не страшно
под этим небом жить.
Пусть с каждым годом старше —
живи, люби, дыши.
Сойти на берег в осторожном плеске,
в податливом шуршании волны,
где поступью размеренной и веской
проносит
