оправдать товарища, цепляясь за каждую мелочь, каждую деталь в этом вихре; догадываясь, что Виктор многое передумал, «перепонял» этой ночью, если… решился. И все-таки, услышать такое наш герой готов не был. Никто и никогда не говорил с ним так. Насмешки, которые Самсонов «перешагивал» свободно, неудачные шутки или скабрезности в его адрес, не «взрывали» и не трогали. Даже зависть, прорываясь по неосторожности у других, была ему понятна и простительна. Били по самолюбию – да. Оставляли осадок – еще бы! Но, как и многие из нас, «потолкавшись» в жизни, Самсонов умело защищался – возвращая обиду усмешкой, ставя неприятеля на место, впечатывая цитатами из прочитанного в неловкость. Наконец, просто игнорировал. Но есть у людей слова, которые ломают любую защиту. От них не увернуться, не обойти. Когда сказаны вовремя. Редко кто чувствует тот момент. И мало кто способен рассмотреть в них протянутую руку, не оборвать, не навредить. Ведь сила таких слов – необычайна. Они переворачивают всё. Свергают идолов и возвышают отверженных, зажигают сердца или гасят их же, оставляя дым на пепелище порывов. Даже смерть освещают подвигом, меняют цвет неба, побуждают жить так, чтобы сила земного притяжения уступала человеческому и не тянула больше вниз. «Слово» стоит за всем. За событиями, потрясениями и тишиной. Брошенное, написанное, оно возносит или толкает в петлю. А недосказанное, порою ранит – ведь обратить высокие из той когорты в чудовищные можно на раз. Потому что на два – ты убийца. И человеку доступна неслыханная сила. Только ему позволено владеть ею. Так же, как истязать «образ и подобие», тоже доступно только ему, человеку.
Вот и сейчас происходило чудо – четыре простых слова: «А ты знаешь… пора», которыми полон любой зал, день, любая ночь, улица или площадь, могли в секунды стать чудовищными. Но секунды те были даны и Самсонову: в эти мгновения он решал, как принять их – ощетиниться, отринуть или увидеть руку.
Если бы люди видели, что происходит в гудящем на весь мир потоке слов. Какая страшная битва добра и зла разворачивается в человеке из века в век, восхищая результатом или обдавая грязью. Но люди всё чаще и чаще остаются глухими к чужой боли. И продолжают легко поносить друг друга. «Свою бы перенести», – думают они, не понимая – своя терпима, а чужая – нет. И обретаешь, только когда отдаешь. Ведь о скрипаче знают немногие, да и то понаслышке. Остальные в легенду не верят.
Но сейчас глухота отступила. Нехотя, скалясь, по великому приказу свыше, приказу того, кто уготовил судьбу каждого.
– Я не в том смысле, – Бочкарев заметил неладное. – Пора не на суку, а как-то… выстраивать, что ли, себя. Угомониться. Тебе ведь тоже не комильфо, я вижу.
Уловив большее, нежели собственная боль, собственную неосторожность, он виновато тронул плечо спутника.
– Ты весельчак и оптимист… тебе легче переносить, – неподдельная «тронутость», участие стояли в глазах. У Самсонова напротив – растерянность, смятение, вопреки обыкновению быть скрытыми, будто в укор жестоким словам выступили на лице. Но уже просили сочувствия, надеялись. И эта «тронутость», сочувствие, очищая вину первого
